Ветром коснуться б румянца ланит, Уст целовать твоих пьяный фарфор, Море в груди моей буйной шумит, Волны уносят мой дух на Босфор.
Их квартира напоминает квартиру моего отца, которую я не видела уже около десяти лет. Их большая комната состоит из раскладного дивана в одном углу, напротив которого находится небольшой, но все-таки цветной телевизор с выдающихся размеров антенной, рядом с диваном небольшое кресло и еще два — напротив него. Видавшая время стенка заключает в своем хитроумном плену предметы посуды, старинные фотографии и много прочих других безделиц. На тумбочке возвышается ель небольших размеров, уже украшенная под Новый Год. Я сижу на одном из кресел. Через кресло от меня — моя мама. А на полу она. Ее черные волосы на затылке собраны в мальвинку, небрежно разметавшись по плечам. Она одета в легкое ситцевое платьице бежевых тонов с геометрическими узорами. Она чему-то безмятежно улыбается и смеется, рассказывает, как готовить лазанью, пока мама нацарапывает заметки в блокноте по кулинарии. На полу возле кресла, приставленного к дивану, играют в конструктор два ее сына.
— Кстати, спасибо за твое внимание в Инстаграме. Оно важно для меня! — Говорю.
Лицо ее проясняется. Улыбается. — Пожалуйста, дорогая.
И вот она уже заключает меня в свои крепкие и теплые объятия.
Не верю, что спустя столько лет могу не только находиться рядом с ней и ее семьей, а даже обнять ее. Невероятно. Просто нереально. Но заканчивается благоденствие.
Раздается скрип дивана возле телевизора. Он проснулся.
Она дрожит. Ее руки конвульсивно дергаются. Стучит ее челюсть. Ей владеет паническая атака. Держа ее руки в своих, крепко сжав их, спрашиваю, в чем дело.
— Сейчас сама увидишь, — Отвечает.
— Папа, а можно… — Подбежавший сын не успевает договорить.
— Молчать, щенок. Отцу херово. — Легкая затрещина по лицу. Мы вздрагиваем все втроем. Мы понимаем, что сейчас будет то еще выступление. Но она смелее нас всех. Кричит не трогать ребенка.
— Заткнись, сука. У меня раскалывается башка. Хоть что-то в этом доме можно сожрать?..
Голос с бодуна. Это ли любовь тринадцати лет жизни. Боже правый. Словно в подтверждение всем мыслям, она говорит:
— Почему, ты думаешь, я пишу про панические атаки? Почему пишу о том, как мне плохо? Я проживаю этот ужас каждый день. Он мучит меня. Но и не отпускает. — Она прикладывает руки к лицу. Она плачет. Она больше так не может и не хочет жить. Я боюсь обернуться. Я знаю, что он уже встал. Знаю, что сверлит всех нас пьяным взглядом, исполненным презрения. Не знаю. Кожей чувствую.
— Что вы здесь расселись? Какого хера творится? Похмелье — пиздец… — От тембра голоса мороз по коже. От ярости, плохо скрываемой в нем, мороз по коже. От взгляда, готового все живое уничтожить, мороз по коже…
Она смотрит на меня с грустью и тоской во взгляде. — Ты мне завидуешь. Всегда завидовала. Но знала ли ты, что мечты — мишура, особенно о человеке, и работают только пока не видишь все его дерьмо?.. Вот во что превращаются мечты, когда они становятся повседневностью. Белый рыцарь с темной стороной души. Теперь хотя бы ты видишь правду…
Вяло шепчу, отрицательно помотав головой:
— Я никогда тебе не завидо…
Она обрывает меня на полуслове:
— Я знаю, что завидовала. Делать вид, притворяясь, не обязательно. По крайней мере сейчас. Я знаю, что ты и подписалась на меня не ради меня.
Он идет к нам. С бокалом в правой руке, болтающимся на двух пальцах. Светлые волосы разлохмачены. Белая рубаха застегнута наискось. Пьяное богомерзкое чудовище, не гнушающееся поднять руку на ребенка. Касается ее щеки, хватает за подбородок, усмехается.
— Я больше так не могу. Это выше моих сил!!! — Кричит она и выбегает из комнаты к ванной и туалету. Дальше я не вижу, куда она направляется. Я чувствую руку матери на своей руке. Она тянет меня прочь. Это рационально и здраво. Она хочет спасти меня. Хочу ли я спасения?.. Хочу ли я спасения, Господи, ведь мне так страшно, хоть в голос кричи?.. Хочу ли я спасения, ведь мне хочется оказаться сейчас у себя дома под теплым одеялом ОДНОЙ! Хочу ли я спасения, ведь рука помощи уже тянет меня за предплечье! Хочу ли я спасения, когда я позволяю этой руке соскользнуть, и мама бежит в коридор вслед за ней. Нет больше пути к отступлению. Я потеряла билет на свободу. И от этого еще страшнее. Я выбрала остаться в комнате. Не смотря ни на что. Неужели, чтобы доказать себе, что выплаканные из-за пьяного чудовища слезы хоть что-то значат?.. Неужели, чтобы доказать себе, что все последние тринадцать лет были не зря?.. Его инициалы, написанные моей кровью, оставшиеся навечно раны — душевные и телесные, тринадцать лет по триста шестьдесят пять дней, Прага, каждая строчка стиха, каждая строчка рассказа, Господи, только бы не зря. Но и как же тупо! Как! Взгляд в глаза парализовал и обездвижил. Больше не в состоянии дернуться. Рассудок кричит во всю силу о том, как он омерзителен. Нервная система на изломе и боится того, кто выше, сильнее, злее от алкоголя, кто стал чудовищем для своей семьи, кто проломит мне башку здесь и сейчас. Чудесный апогей — ничего не скажешь. Если твоя голова и так потеряна — раздави ее, как хрупкое яблоко, хуже уже не будет…
Толчком ладони в грудь швыряет меня на шкаф. Я чувствую затылком раскалывающую все мое естество боль, но до сих пор, заторможенно загипнотизированная, не отвела взгляд. Он все ближе. Запах перегара режет ноздри. Мужчина мечты, о котором были все помыслы, сегодня животное. Больно ли мне?.. Разочарована ли я?..
Он бьет рукой в шкаф прямо над моей головой. Я вздрагиваю, слыша, как ломается доска. Чуть пониже, всего на пару миллиметров, и моя голова взорвалась бы, как спелый и сочный помидор. Я ощущаю всеобъемлющее вселенское чувство первозданного ужаса. Он швыряет небрежно бокал с красным вином на ковер. Закуривает, выдыхая дешевый табачный дым мне прямо в лицо. Зажигалка дрожит в его пьяных руках, и закурить удается со второй попытки и после слова «блядь».
Ему плохо удается сдерживать тремор. Практически шепчет мне на ухо, вклинив свое колено между моих.
— Ты меня даже не знаешь.
Через какое-то мгновение в помещении находятся два чудовища. Слишком много кошмаров на одну комнату, когда я произношу: — Мне все равно.
— Ты хочешь узнать вот это вот?.. — Небрежным жестом указывает на себя.
Мой голос не дрожит. Говорит «да». Не мой голос. Голос человека, который даже не понимает, во что влип. Голос основного инстинкта. Голос моего неутолимого голода.
Блядь.
Блядь.
Блядь.
Зажмуриться и долго думать о том, куда попала и вообще зачем. Думать, зачем позволила убежать матери.
Думать, пока ощущаешь запах перегара, раздирающий ноздри. Думать, пока чувствуешь тяжесть тела, вжимающего тебя в старый книжный шкаф. Думать, пока от запаха его пота тошнит, а от тремора и саму начинает трясти. Думать, пока его внутренняя агрессия готова тебя уничтожить. Думать, пока человеческое телесное тепло уже граничит с жаром — щедрым подарком абстиненции. Думать, пока твои собственные вибрации начинают мешать тебе думать. Синусовая аритмия становится ядом. Ситуация в реальности настолько же мерзкая, насколько обратной ее видят все инстинкты в тебе. Страх и голод. Девочка — больше не я. Девочка — давно не я. Девочка — животное. Животное, которому, знаете ли, плевать. Девочка, у которой если бы спросили: — НУ ЗАЧЕЕЕМ ТЫ ИДЕАЛИЗИРУЕШЬ ТЕХ, В ЧЬЕЙ КРОВИ ГАРАНТИРОВАННО ЕСТЬ СОСТАВЛЯЮЩАЯ ДЕРЬМА, наверняка бы Вам ответила: — Да не кипишуйте. И так норм. Все мы не из конфеток состоим и не бабочками какаем. Все. В. Порядке.
Лица в паре миллиметров. Но отстраняется в презрении.
— Не надейся. Это лишь, чтобы моя сука увидела, как заебала меня.
Так называемая «сука» и правда в комнате. Плачет. И мать плачет. Пьяное чудовище удовлетворило свою потребность довести до ручки всех присутствующих и стоит посреди комнаты с пьяной ухмылкой во всю челюсть. Потребности второго чудовища в этой комнате остались без внимания. Девочка, ставшая животным, побежала утешить ее. А через пару минут картонные стены квартиры рухнули от звона будильника. Время выходить из комы…
— Кстати, спасибо за твое внимание в Инстаграме. Оно важно для меня! — Говорю.
Лицо ее проясняется. Улыбается. — Пожалуйста, дорогая.
И вот она уже заключает меня в свои крепкие и теплые объятия.
Не верю, что спустя столько лет могу не только находиться рядом с ней и ее семьей, а даже обнять ее. Невероятно. Просто нереально. Но заканчивается благоденствие.
Раздается скрип дивана возле телевизора. Он проснулся.
Она дрожит. Ее руки конвульсивно дергаются. Стучит ее челюсть. Ей владеет паническая атака. Держа ее руки в своих, крепко сжав их, спрашиваю, в чем дело.
— Сейчас сама увидишь, — Отвечает.
— Папа, а можно… — Подбежавший сын не успевает договорить.
— Молчать, щенок. Отцу херово. — Легкая затрещина по лицу. Мы вздрагиваем все втроем. Мы понимаем, что сейчас будет то еще выступление. Но она смелее нас всех. Кричит не трогать ребенка.
— Заткнись, сука. У меня раскалывается башка. Хоть что-то в этом доме можно сожрать?..
Голос с бодуна. Это ли любовь тринадцати лет жизни. Боже правый. Словно в подтверждение всем мыслям, она говорит:
— Почему, ты думаешь, я пишу про панические атаки? Почему пишу о том, как мне плохо? Я проживаю этот ужас каждый день. Он мучит меня. Но и не отпускает. — Она прикладывает руки к лицу. Она плачет. Она больше так не может и не хочет жить. Я боюсь обернуться. Я знаю, что он уже встал. Знаю, что сверлит всех нас пьяным взглядом, исполненным презрения. Не знаю. Кожей чувствую.
— Что вы здесь расселись? Какого хера творится? Похмелье — пиздец… — От тембра голоса мороз по коже. От ярости, плохо скрываемой в нем, мороз по коже. От взгляда, готового все живое уничтожить, мороз по коже…
Она смотрит на меня с грустью и тоской во взгляде. — Ты мне завидуешь. Всегда завидовала. Но знала ли ты, что мечты — мишура, особенно о человеке, и работают только пока не видишь все его дерьмо?.. Вот во что превращаются мечты, когда они становятся повседневностью. Белый рыцарь с темной стороной души. Теперь хотя бы ты видишь правду…
Вяло шепчу, отрицательно помотав головой:
— Я никогда тебе не завидо…
Она обрывает меня на полуслове:
— Я знаю, что завидовала. Делать вид, притворяясь, не обязательно. По крайней мере сейчас. Я знаю, что ты и подписалась на меня не ради меня.
Он идет к нам. С бокалом в правой руке, болтающимся на двух пальцах. Светлые волосы разлохмачены. Белая рубаха застегнута наискось. Пьяное богомерзкое чудовище, не гнушающееся поднять руку на ребенка. Касается ее щеки, хватает за подбородок, усмехается.
— Я больше так не могу. Это выше моих сил!!! — Кричит она и выбегает из комнаты к ванной и туалету. Дальше я не вижу, куда она направляется. Я чувствую руку матери на своей руке. Она тянет меня прочь. Это рационально и здраво. Она хочет спасти меня. Хочу ли я спасения?.. Хочу ли я спасения, Господи, ведь мне так страшно, хоть в голос кричи?.. Хочу ли я спасения, ведь мне хочется оказаться сейчас у себя дома под теплым одеялом ОДНОЙ! Хочу ли я спасения, ведь рука помощи уже тянет меня за предплечье! Хочу ли я спасения, когда я позволяю этой руке соскользнуть, и мама бежит в коридор вслед за ней. Нет больше пути к отступлению. Я потеряла билет на свободу. И от этого еще страшнее. Я выбрала остаться в комнате. Не смотря ни на что. Неужели, чтобы доказать себе, что выплаканные из-за пьяного чудовища слезы хоть что-то значат?.. Неужели, чтобы доказать себе, что все последние тринадцать лет были не зря?.. Его инициалы, написанные моей кровью, оставшиеся навечно раны — душевные и телесные, тринадцать лет по триста шестьдесят пять дней, Прага, каждая строчка стиха, каждая строчка рассказа, Господи, только бы не зря. Но и как же тупо! Как! Взгляд в глаза парализовал и обездвижил. Больше не в состоянии дернуться. Рассудок кричит во всю силу о том, как он омерзителен. Нервная система на изломе и боится того, кто выше, сильнее, злее от алкоголя, кто стал чудовищем для своей семьи, кто проломит мне башку здесь и сейчас. Чудесный апогей — ничего не скажешь. Если твоя голова и так потеряна — раздави ее, как хрупкое яблоко, хуже уже не будет…
Толчком ладони в грудь швыряет меня на шкаф. Я чувствую затылком раскалывающую все мое естество боль, но до сих пор, заторможенно загипнотизированная, не отвела взгляд. Он все ближе. Запах перегара режет ноздри. Мужчина мечты, о котором были все помыслы, сегодня животное. Больно ли мне?.. Разочарована ли я?..
Он бьет рукой в шкаф прямо над моей головой. Я вздрагиваю, слыша, как ломается доска. Чуть пониже, всего на пару миллиметров, и моя голова взорвалась бы, как спелый и сочный помидор. Я ощущаю всеобъемлющее вселенское чувство первозданного ужаса. Он швыряет небрежно бокал с красным вином на ковер. Закуривает, выдыхая дешевый табачный дым мне прямо в лицо. Зажигалка дрожит в его пьяных руках, и закурить удается со второй попытки и после слова «блядь».
Ему плохо удается сдерживать тремор. Практически шепчет мне на ухо, вклинив свое колено между моих.
— Ты меня даже не знаешь.
Через какое-то мгновение в помещении находятся два чудовища. Слишком много кошмаров на одну комнату, когда я произношу: — Мне все равно.
— Ты хочешь узнать вот это вот?.. — Небрежным жестом указывает на себя.
Мой голос не дрожит. Говорит «да». Не мой голос. Голос человека, который даже не понимает, во что влип. Голос основного инстинкта. Голос моего неутолимого голода.
Блядь.
Блядь.
Блядь.
Зажмуриться и долго думать о том, куда попала и вообще зачем. Думать, зачем позволила убежать матери.
Думать, пока ощущаешь запах перегара, раздирающий ноздри. Думать, пока чувствуешь тяжесть тела, вжимающего тебя в старый книжный шкаф. Думать, пока от запаха его пота тошнит, а от тремора и саму начинает трясти. Думать, пока его внутренняя агрессия готова тебя уничтожить. Думать, пока человеческое телесное тепло уже граничит с жаром — щедрым подарком абстиненции. Думать, пока твои собственные вибрации начинают мешать тебе думать. Синусовая аритмия становится ядом. Ситуация в реальности настолько же мерзкая, насколько обратной ее видят все инстинкты в тебе. Страх и голод. Девочка — больше не я. Девочка — давно не я. Девочка — животное. Животное, которому, знаете ли, плевать. Девочка, у которой если бы спросили: — НУ ЗАЧЕЕЕМ ТЫ ИДЕАЛИЗИРУЕШЬ ТЕХ, В ЧЬЕЙ КРОВИ ГАРАНТИРОВАННО ЕСТЬ СОСТАВЛЯЮЩАЯ ДЕРЬМА, наверняка бы Вам ответила: — Да не кипишуйте. И так норм. Все мы не из конфеток состоим и не бабочками какаем. Все. В. Порядке.
Лица в паре миллиметров. Но отстраняется в презрении.
— Не надейся. Это лишь, чтобы моя сука увидела, как заебала меня.
Так называемая «сука» и правда в комнате. Плачет. И мать плачет. Пьяное чудовище удовлетворило свою потребность довести до ручки всех присутствующих и стоит посреди комнаты с пьяной ухмылкой во всю челюсть. Потребности второго чудовища в этой комнате остались без внимания. Девочка, ставшая животным, побежала утешить ее. А через пару минут картонные стены квартиры рухнули от звона будильника. Время выходить из комы…
30.11.2017