Ветром коснуться б румянца ланит, Уст целовать твоих пьяный фарфор, Море в груди моей буйной шумит, Волны уносят мой дух на Босфор.
Я – фотограф. Не в том смысле, что я этому обучена, посвятила этому жизнь и могу этим зарабатывать. Абсолютно ничего такого во мне нет. Я – не профессионал, никогда им не была, и, возможно, никогда не буду – даже не в силу природной лени, а просто потому что я не из тех, кто мог бы быть в тренде и сделать хобби своей работой и жизнью, своим вторым дыханием. Я – человек, которого профессиональные фотографы назовут жалким аматором, но и в то же время звук щелчка моего панасоника, когда фотоаппарат навеки запечатлевает нечто, что уже через минуту перестанет быть прежним (поменяется освещение по мере вступления вечера в свои права или же на крышу сядет птичка, размером с крохотный сливовый плод, или мимо пройдет и останется запечатленным на следующем снимке человек, которого не было на предыдущей фотографии – другие были, а вот его как раз таки и не было – ничего на второй фотокарточке уже не остается так, как было ровно секунду назад, потому что время убийственно быстро, каждый его миг, подобно летящей стреле, и именно поэтому для многих оно – друг, латает шрамы, для остальных же – смертельный враг, когда упускаешь жизнь по дурости, что утекает, как вода, сквозь пальцы) – самый упоительный для меня звук во Вселенной. Я – не профессионал, да, но любовь к запечатлению мига, что, как мы уже договорились с Вами, через единое мгновение перестает быть прежним, у меня в крови.
Последние пару месяцев я живу по строгой программе жизни, которую негласно назвала «сегодня лучше, чем вчера». Пусть на самую крохотную капельку, но это правда. Если позволить себе без особого напряжения сделать день сегодняшний на самую малость лучше вчерашнего, внезапно для самой себя обнаруживаешь улыбку на своем лице, как разглаживаются морщины на лбу, и, как-то уж совсем внезапно, ощущаешь, как душа помолодела. И, возможно, не на несколько лет, а на пару минут этой жизни – но я умею с ней договориться. Мне даже двух минут достаточно. Потому что завтра они превратятся в пять, а послезавтра – в десять, через год такими темпами дотянешь до пары месяцев. А если уж душа твоя на пару месяцев помолодела за год, то она так и норовит сесть на чемоданы и умотать в какой-нибудь Париж. Подумать только, что когда-то все это настолько не интересовало, а сейчас хоть в Замбию захудалую – все равно интерес. Правда, Вальдемар как всегда не доволен и абсолютно не рад этому. Но я привыкла к ворчанию этого старика. Формально-то ему уже больше полувека, он всегда будет недовольствовать. Что его слушать. Привыкнет. Сегодня он решил принять облик пирата. Он и так отдаленно на пирата-злодея смахивает – длинные темные волосы, собранные на затылке, серьга в левом ухе, а сейчас и вовсе затянулся блаженным дымом папиросы, загнав свое бестелесное тело в кожаные шмотки и смотрит в окно ленивым, задымленным поволокой взглядом, делая вид, что все земное для него проходяще, все насущное и реальное есть подверженное растлену, а волнует его только вечное.
– Вальдемар! – Восклицаю я. – У меня нет вечности на то, чтобы копить деньги на новый диван! Прекрати дымить. Мы так никуда не выберемся из этой дыры. За проезд надо платить!
– А я – безбилетник. – Язвит он.
Для него программа «сегодня лучше, чем вчера» смерти подобна. Боится, что случится, как в том анекдоте: «Я боюсь, что если в моей жизни появится человек, способный разобраться и выкинуть все дерьмо из нее, он ненароком выкинет и меня». Ну и сам дурак. Таких красивых, как с картинки, в мире больше нет. По крайней мере, для меня. А настолько родственных душ... Красоты в мире много, а такая душа одна. Какой бы она ни была проклятой. Да и кто говорит о проклятии? Сам Вальдемар? Нет ни смерти, ни обреченности. Во все Безысходное, во что мы верим, мы сами себя загнали. А если не хотим выбираться, тогда это уже наша проблема – наших сомнений и страхов. Пойди и посмотри на это Безысходное. Оно с индейским горловым кличем не кидается на нас, не связывает по рукам и ногам, не держит в плену. Это мы иногда выглядываем из-за угла с кислой миной и зовем его жалобным кличем: «Безысходное, умоляю, приди, возьми, поработи меня, княжь надо мной, мне просто так уныло, что я ничего не хочу, а так хоть причина будет сказать, что я – не лентяй. Это просто Безысходное схватило и не отпускает, понимаешь?» Ну и сами виноваты. Нечего звать было. Когда зовешь, грех не прийти. Кто по доброй воле откажется княжить, когда позвали? А Вальдемар звал. И дымил, как паровоз, по этой причине. Схватило, не отпускает, видишь? И руками разводит, дескать, что я мог поделать? Оно САМО! Нет уж, милый, не само.
Демонстративно скидываю его ноги в сапогах с дивана.
– Только не сегодня ты у меня киснуть будешь. Мы едем снимать, ясно тебе, морда бесовская?..
– Я уже понял. С тобой спорить бесполезно. – Его голос эхом прокатывается по квартире.
– Побольше энтузиазма. На дворе весна. Скоро май. А в этом месяце я люблю тебя больше, чем обычно. Ты мне нужен до мая, развалина. И потом. И всегда.
На короткое время наши лбы соприкасаются, и я крепко сжимаю индевелую, вспотевшую ладонь, чувствуя холод металла перстня с печаткой в форме дракона. Вся суть моего мироощущения током проходит через эту руку. Пусть думает, что я могу отпустить. Я не могу. И точка, точка, точка.
Первой нашей станцией прогулки с Вальдемаром стала «Краснопресненская». Держась за руки, мы вышли в весну. Я вдохнула воздух в легкие и услышала неизъяснимое. Мы все, прохожие, даже не замечая этого, дышали в унисон. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Вдох-выдох. В этот миг ветер, прошуршавший над моей головой, с озорным свистом прошипел мне практически в ухо: «А все от того, что вы все – дыхание этого города. И ты – его часть». Прошипел и улетел, как и не было. А я успела задуматься. Я – часть дыхания города. Ритм стука каблуков обуви, унисон вдохов и выдохов. Я – часть дыхания города, а значит я живу и существую, значит, я – часть этой жизни, часть, которой не была до этого дня. А если ты – маленькая часть чего-то большого, значит, ты не можешь умереть полностью, без тебя просто рухнет баланс, три кита, на которых стоит Вселенная.
– Мы – часть дыхания этого города, Вел. Мы в городе, а город в нас. Все будет хорошо. Просто обязано быть.
«Пират» кивнул.
– Ну здравствуй. – Я подарила Собору Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии поклон в знак уважения, а затем шагнула за ворота. Сразу же за которыми обнаружила желтые таблички с оповещением «Фото- и видеосъемка только с разрешения священнослужителей». Ну вот и как прикажете с этим справляться? Я топнула ногой чисто для проформы, смешно было бы думать, что до моего возмущения хоть кому-то есть дело.
– Второй день так, представляешь. – Уныло пожаловалась я, на что Вальдемар заметно оживился. И не узнаешь этого дряхлого полуразвалившегося старика, курившего и разбрасывавшего пепел по моему дивану пару часов назад. На губах победоносная улыбка, в кофейных глазах преломляются изумрудным лучи солнечного света. Воистину, князь, которым он когда-то был. Пятьсот лет назад.
– А что? Зайди в Собор! Получи разрешение!
– Шутишь?..
– Нет, серьезно. А если не получишь так, исповедуйся. После отпущения грехов обязательно получишь. Представляю, заходишь ты такая в исповедальню, и: «Простите, святой отец, ибо я согрешила». Пауза, пока он ждет деталей. «О-о-о, простите, святой отец, мне понравилось».
Сначала я попыталась фыркнуть, сохранив при этом серьезное лицо, но через пару минут гомерический смех все-таки взял надо мной верх. Действительно, это был бы верх комизма и неуместности. Я, да на исповедь. Может, я и часть дыхания этого города, но настолько экзальтированная часть, что люди это невооруженным взглядом замечают даже в совершенно невинных моих высказываниях. Повествуй я свою историю с Вальдемаром священнику, он бы и вовсе только посмеялся – дескать, перечитала книжек, пересмотрела фильмов. Святая инквизиция искоренена давно, и люди мыслят реалистично. Никого уже не уличают и не жгут на кострах за отношения с сыном Сатаны. Особенно с тем сыном, у которого нет физической оболочки. Поэтому смеялась-то я сейчас именно от того, что он считал, что за мной погонятся с факелами до первого столба, из-за того, что Вальдемар, такой великий и ужасный, есть в моей жизни. На деле, я бы просто не была воспринята всерьез. Но я не стала его расстраивать доносом и разжевыванием этой мысли. Было бы невыносимо такому, как он, узнать, что он для реалистов уже не зло, а иллюзия. А уж кто, как не он, боится утраты статуса Вселенского зла. Неблагодарное дело рушить чужие иллюзии – за это еще на моей памяти никто «спасибо» не говорил. И я в том числе.
Поэтому мы фотографировали, хоть и на фотоаппарат, но втайне. Запечатлеть было что. Величественность, красота, шпили, алый, наш любимый с Вальдемаром неповторимый запах Средневековья. Внутри этого Средневековья играл орган. Доносились звуки песнопений. На минуту огненно-красные стены рухнули перед моими глазами, оставив взору лишь музыкальный инструмент. Огромный, могущественный орган, протяжно стонущий о трагизме бытия. Он взглянул на меня своими грустными глазами, уставшего от жизни человека, неизмеримо утружденный необходимостью играть и играть день ото дня, а затем просто закрыл эти глаза, снова став обычным органом. Высокие стены величественного собора из красного кирпича тут же вернулись на свое законное место.
– Что это было? – Широко раскрыв от удивления рот, спросила я Вальдемара.
– Суть вещей. Ты сегодня многое увидишь. Только открывай глаза пошире. И не те, которыми видишь. Открывай глаза те, которыми чувствуешь. И смотри ими во все свое зрение. В каждом человеке и предмете есть свой огонь. И в дни, когда твоя душа ближе всего к открытию, ты видишь это пламя.
И достаточно было только открыть глаза этому зрению. Возле метро «Третьяковская» нам повстречался турист из Японии с глазами тигра. Эти глаза имели неповторимую светло-желтую с золотистыми переливами радужку и вертикальный зрачок. Вальдемар сказал, что мужчина – айтишник у себя на родине. Много времени проводит за компьютером, даже в ночное время, оттого нуждается больше, чем кто бы то ни было в кошачьем зрении. И так было практически с каждым прохожим – так, как не бывало для меня раньше...
На город опустился вечер, когда мы неспешно возвращались по аллее зажженных фонарей, отсняв на фотоаппарат дом-музей Коробковой, к метро, когда я услышала звуки скрипки у алой, как кровь, церкви Климента Папы Римского. Самозабвенно, отринув реальность и все окружающее, девушка с длинными русыми волосами, которые трепал неистовыми порывами безжалостный ветер, которому наскучило просто шептать и шипеть прохожим о том, что они – части дыхания этого города, один большой дыхательный орган, и он решил творить беспредел, играла на скрипке «Лунную Сонату», и это было так прекрасно, что я остановилась. Наклонившись к кофру из-под музыкального инструмента, я опустила в него сто рублей и посмотрела ей в лицо. Глаза закрыты. Ее не было здесь. Она вся была ритмом скрипки. Каждой нотой, каждым звучанием, каждым порывом. На мгновение вместо девушки мне привиделась маленькая серая птичка, которая поет, как хор прекрасных ангелов. Когда я закрыла глаза, а затем вновь их открыла, видение исчезло...
– О-о-о, жадная душа не пожалела ста рублей. – Вальдемар с кривой ухмылкой, всегда по-злодейски искажавшей его лицо, толкнул меня локтем в бок.
– Ну ты согласись, мон шер ами, «Лунная Соната» стоит платы, если не кровью, то уж деньгами точно. – Улыбнулась я, а затем задумчиво протянула. – Почему играющая представилась мне соловьем? Она же играет, а не поет.
– Видишь ли, милый друг моих дней. В том ведь весь и смысл. Она не поет, но все, что она играет, каждую ноту, каждый звук, она пропевает внутри себя своей дрожащей, как у любого творческого гения, душой. От начала и до конца. Так что скрипачи – те еще певцы, если ты не знала. А теперь, с твоего позволения, пойдем навестим какое-нибудь кафе, утоления голода ради.
– Искусство, искусство, красота, музыка, а тебе, как моему желудку, лишь бы пожрать. – Усмехнулась я. Будь по-твоему. Я уже вижу Кофе-Хауз у метро. Надеюсь, однажды ты все-таки оплатишь счет. А то пристроился питаться задарма.
– Что поделаешь. – Развел руками обаятельный гад. – Я же уже говорил тебе, что я – безбилетник. И немножко альфонс.
Я только закатила глаза и толкнула дверь кафе, в котором приглушенно играла музыка, зажженные и горевшие ровным желтым светом лампочки украшали окна, а приземистые маленькие гномы суетились, бегая между столами и обслуживая мужчину с когтистыми лапами волка, двух девушек в чадре с оленьими глазами и нас – двух фигур – в красном пальто и черном плаще, влетевших в Кофе-Хауз с мощным потоком яростного ветра, неистово хлопнувшего дверьми... А неплохо для двух, желающих произвести фуррор, частей дыхания этого города. Влетать в кафе с неистовством холодного и неприветливого мистраля, чтобы выпить чашечку теплого чая и согреть свои промерзшие души теплом весенней беседы, из мая которой мы с ним вышли...
07.04.2017
Последние пару месяцев я живу по строгой программе жизни, которую негласно назвала «сегодня лучше, чем вчера». Пусть на самую крохотную капельку, но это правда. Если позволить себе без особого напряжения сделать день сегодняшний на самую малость лучше вчерашнего, внезапно для самой себя обнаруживаешь улыбку на своем лице, как разглаживаются морщины на лбу, и, как-то уж совсем внезапно, ощущаешь, как душа помолодела. И, возможно, не на несколько лет, а на пару минут этой жизни – но я умею с ней договориться. Мне даже двух минут достаточно. Потому что завтра они превратятся в пять, а послезавтра – в десять, через год такими темпами дотянешь до пары месяцев. А если уж душа твоя на пару месяцев помолодела за год, то она так и норовит сесть на чемоданы и умотать в какой-нибудь Париж. Подумать только, что когда-то все это настолько не интересовало, а сейчас хоть в Замбию захудалую – все равно интерес. Правда, Вальдемар как всегда не доволен и абсолютно не рад этому. Но я привыкла к ворчанию этого старика. Формально-то ему уже больше полувека, он всегда будет недовольствовать. Что его слушать. Привыкнет. Сегодня он решил принять облик пирата. Он и так отдаленно на пирата-злодея смахивает – длинные темные волосы, собранные на затылке, серьга в левом ухе, а сейчас и вовсе затянулся блаженным дымом папиросы, загнав свое бестелесное тело в кожаные шмотки и смотрит в окно ленивым, задымленным поволокой взглядом, делая вид, что все земное для него проходяще, все насущное и реальное есть подверженное растлену, а волнует его только вечное.
– Вальдемар! – Восклицаю я. – У меня нет вечности на то, чтобы копить деньги на новый диван! Прекрати дымить. Мы так никуда не выберемся из этой дыры. За проезд надо платить!
– А я – безбилетник. – Язвит он.
Для него программа «сегодня лучше, чем вчера» смерти подобна. Боится, что случится, как в том анекдоте: «Я боюсь, что если в моей жизни появится человек, способный разобраться и выкинуть все дерьмо из нее, он ненароком выкинет и меня». Ну и сам дурак. Таких красивых, как с картинки, в мире больше нет. По крайней мере, для меня. А настолько родственных душ... Красоты в мире много, а такая душа одна. Какой бы она ни была проклятой. Да и кто говорит о проклятии? Сам Вальдемар? Нет ни смерти, ни обреченности. Во все Безысходное, во что мы верим, мы сами себя загнали. А если не хотим выбираться, тогда это уже наша проблема – наших сомнений и страхов. Пойди и посмотри на это Безысходное. Оно с индейским горловым кличем не кидается на нас, не связывает по рукам и ногам, не держит в плену. Это мы иногда выглядываем из-за угла с кислой миной и зовем его жалобным кличем: «Безысходное, умоляю, приди, возьми, поработи меня, княжь надо мной, мне просто так уныло, что я ничего не хочу, а так хоть причина будет сказать, что я – не лентяй. Это просто Безысходное схватило и не отпускает, понимаешь?» Ну и сами виноваты. Нечего звать было. Когда зовешь, грех не прийти. Кто по доброй воле откажется княжить, когда позвали? А Вальдемар звал. И дымил, как паровоз, по этой причине. Схватило, не отпускает, видишь? И руками разводит, дескать, что я мог поделать? Оно САМО! Нет уж, милый, не само.
Демонстративно скидываю его ноги в сапогах с дивана.
– Только не сегодня ты у меня киснуть будешь. Мы едем снимать, ясно тебе, морда бесовская?..
– Я уже понял. С тобой спорить бесполезно. – Его голос эхом прокатывается по квартире.
– Побольше энтузиазма. На дворе весна. Скоро май. А в этом месяце я люблю тебя больше, чем обычно. Ты мне нужен до мая, развалина. И потом. И всегда.
На короткое время наши лбы соприкасаются, и я крепко сжимаю индевелую, вспотевшую ладонь, чувствуя холод металла перстня с печаткой в форме дракона. Вся суть моего мироощущения током проходит через эту руку. Пусть думает, что я могу отпустить. Я не могу. И точка, точка, точка.
Первой нашей станцией прогулки с Вальдемаром стала «Краснопресненская». Держась за руки, мы вышли в весну. Я вдохнула воздух в легкие и услышала неизъяснимое. Мы все, прохожие, даже не замечая этого, дышали в унисон. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Вдох-выдох. В этот миг ветер, прошуршавший над моей головой, с озорным свистом прошипел мне практически в ухо: «А все от того, что вы все – дыхание этого города. И ты – его часть». Прошипел и улетел, как и не было. А я успела задуматься. Я – часть дыхания города. Ритм стука каблуков обуви, унисон вдохов и выдохов. Я – часть дыхания города, а значит я живу и существую, значит, я – часть этой жизни, часть, которой не была до этого дня. А если ты – маленькая часть чего-то большого, значит, ты не можешь умереть полностью, без тебя просто рухнет баланс, три кита, на которых стоит Вселенная.
– Мы – часть дыхания этого города, Вел. Мы в городе, а город в нас. Все будет хорошо. Просто обязано быть.
«Пират» кивнул.
– Ну здравствуй. – Я подарила Собору Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии поклон в знак уважения, а затем шагнула за ворота. Сразу же за которыми обнаружила желтые таблички с оповещением «Фото- и видеосъемка только с разрешения священнослужителей». Ну вот и как прикажете с этим справляться? Я топнула ногой чисто для проформы, смешно было бы думать, что до моего возмущения хоть кому-то есть дело.
– Второй день так, представляешь. – Уныло пожаловалась я, на что Вальдемар заметно оживился. И не узнаешь этого дряхлого полуразвалившегося старика, курившего и разбрасывавшего пепел по моему дивану пару часов назад. На губах победоносная улыбка, в кофейных глазах преломляются изумрудным лучи солнечного света. Воистину, князь, которым он когда-то был. Пятьсот лет назад.
– А что? Зайди в Собор! Получи разрешение!
– Шутишь?..
– Нет, серьезно. А если не получишь так, исповедуйся. После отпущения грехов обязательно получишь. Представляю, заходишь ты такая в исповедальню, и: «Простите, святой отец, ибо я согрешила». Пауза, пока он ждет деталей. «О-о-о, простите, святой отец, мне понравилось».
Сначала я попыталась фыркнуть, сохранив при этом серьезное лицо, но через пару минут гомерический смех все-таки взял надо мной верх. Действительно, это был бы верх комизма и неуместности. Я, да на исповедь. Может, я и часть дыхания этого города, но настолько экзальтированная часть, что люди это невооруженным взглядом замечают даже в совершенно невинных моих высказываниях. Повествуй я свою историю с Вальдемаром священнику, он бы и вовсе только посмеялся – дескать, перечитала книжек, пересмотрела фильмов. Святая инквизиция искоренена давно, и люди мыслят реалистично. Никого уже не уличают и не жгут на кострах за отношения с сыном Сатаны. Особенно с тем сыном, у которого нет физической оболочки. Поэтому смеялась-то я сейчас именно от того, что он считал, что за мной погонятся с факелами до первого столба, из-за того, что Вальдемар, такой великий и ужасный, есть в моей жизни. На деле, я бы просто не была воспринята всерьез. Но я не стала его расстраивать доносом и разжевыванием этой мысли. Было бы невыносимо такому, как он, узнать, что он для реалистов уже не зло, а иллюзия. А уж кто, как не он, боится утраты статуса Вселенского зла. Неблагодарное дело рушить чужие иллюзии – за это еще на моей памяти никто «спасибо» не говорил. И я в том числе.
Поэтому мы фотографировали, хоть и на фотоаппарат, но втайне. Запечатлеть было что. Величественность, красота, шпили, алый, наш любимый с Вальдемаром неповторимый запах Средневековья. Внутри этого Средневековья играл орган. Доносились звуки песнопений. На минуту огненно-красные стены рухнули перед моими глазами, оставив взору лишь музыкальный инструмент. Огромный, могущественный орган, протяжно стонущий о трагизме бытия. Он взглянул на меня своими грустными глазами, уставшего от жизни человека, неизмеримо утружденный необходимостью играть и играть день ото дня, а затем просто закрыл эти глаза, снова став обычным органом. Высокие стены величественного собора из красного кирпича тут же вернулись на свое законное место.
– Что это было? – Широко раскрыв от удивления рот, спросила я Вальдемара.
– Суть вещей. Ты сегодня многое увидишь. Только открывай глаза пошире. И не те, которыми видишь. Открывай глаза те, которыми чувствуешь. И смотри ими во все свое зрение. В каждом человеке и предмете есть свой огонь. И в дни, когда твоя душа ближе всего к открытию, ты видишь это пламя.
И достаточно было только открыть глаза этому зрению. Возле метро «Третьяковская» нам повстречался турист из Японии с глазами тигра. Эти глаза имели неповторимую светло-желтую с золотистыми переливами радужку и вертикальный зрачок. Вальдемар сказал, что мужчина – айтишник у себя на родине. Много времени проводит за компьютером, даже в ночное время, оттого нуждается больше, чем кто бы то ни было в кошачьем зрении. И так было практически с каждым прохожим – так, как не бывало для меня раньше...
На город опустился вечер, когда мы неспешно возвращались по аллее зажженных фонарей, отсняв на фотоаппарат дом-музей Коробковой, к метро, когда я услышала звуки скрипки у алой, как кровь, церкви Климента Папы Римского. Самозабвенно, отринув реальность и все окружающее, девушка с длинными русыми волосами, которые трепал неистовыми порывами безжалостный ветер, которому наскучило просто шептать и шипеть прохожим о том, что они – части дыхания этого города, один большой дыхательный орган, и он решил творить беспредел, играла на скрипке «Лунную Сонату», и это было так прекрасно, что я остановилась. Наклонившись к кофру из-под музыкального инструмента, я опустила в него сто рублей и посмотрела ей в лицо. Глаза закрыты. Ее не было здесь. Она вся была ритмом скрипки. Каждой нотой, каждым звучанием, каждым порывом. На мгновение вместо девушки мне привиделась маленькая серая птичка, которая поет, как хор прекрасных ангелов. Когда я закрыла глаза, а затем вновь их открыла, видение исчезло...
– О-о-о, жадная душа не пожалела ста рублей. – Вальдемар с кривой ухмылкой, всегда по-злодейски искажавшей его лицо, толкнул меня локтем в бок.
– Ну ты согласись, мон шер ами, «Лунная Соната» стоит платы, если не кровью, то уж деньгами точно. – Улыбнулась я, а затем задумчиво протянула. – Почему играющая представилась мне соловьем? Она же играет, а не поет.
– Видишь ли, милый друг моих дней. В том ведь весь и смысл. Она не поет, но все, что она играет, каждую ноту, каждый звук, она пропевает внутри себя своей дрожащей, как у любого творческого гения, душой. От начала и до конца. Так что скрипачи – те еще певцы, если ты не знала. А теперь, с твоего позволения, пойдем навестим какое-нибудь кафе, утоления голода ради.
– Искусство, искусство, красота, музыка, а тебе, как моему желудку, лишь бы пожрать. – Усмехнулась я. Будь по-твоему. Я уже вижу Кофе-Хауз у метро. Надеюсь, однажды ты все-таки оплатишь счет. А то пристроился питаться задарма.
– Что поделаешь. – Развел руками обаятельный гад. – Я же уже говорил тебе, что я – безбилетник. И немножко альфонс.
Я только закатила глаза и толкнула дверь кафе, в котором приглушенно играла музыка, зажженные и горевшие ровным желтым светом лампочки украшали окна, а приземистые маленькие гномы суетились, бегая между столами и обслуживая мужчину с когтистыми лапами волка, двух девушек в чадре с оленьими глазами и нас – двух фигур – в красном пальто и черном плаще, влетевших в Кофе-Хауз с мощным потоком яростного ветра, неистово хлопнувшего дверьми... А неплохо для двух, желающих произвести фуррор, частей дыхания этого города. Влетать в кафе с неистовством холодного и неприветливого мистраля, чтобы выпить чашечку теплого чая и согреть свои промерзшие души теплом весенней беседы, из мая которой мы с ним вышли...
07.04.2017