Ветром коснуться б румянца ланит, Уст целовать твоих пьяный фарфор, Море в груди моей буйной шумит, Волны уносят мой дух на Босфор.
#AU #R #L #V
А он ушел тихо. Зимний снег падал хлопьями на крыши домов, и все радовались приближающемуся Сочельнику, даже новости просочились в интернет лишь несколько дней спустя. Мимолетной строчкой из сводки новостей за январь 2065 года. Я тогда с внуками подруги детства сидела на лавочке под блестящими лучами поблекшего зимнего солнца, когда прочла новость. Тогда как-то неуловимо блеск в глазах старческих поблек, а и без того сведенные артритом руки затрясло мелкой дрожью. Я расплела седую косу и больше не смотрела на небо. Там сияло сплошное предательство. Небо таким же голубым было, не смотря на то, что его голубые глаза больше никогда не увидят этого неба. А солнце все также светило, не смотря на то, что энергия Солнца моего мира рассыпалась в труху в этот самый момент. Но я не заплакала. Встала, скинув с плеч шаль и, отбросив трость, зашагала до конца деревни в свой покосившийся от старости домик, хромая, превозмогая боль. Сто три года. Жизнь явно пошла ему навстречу. Баловень судьбы. Жизнь его любила. Но не меня. Потому что лучше бы я умерла раньше, чем прочла эту новость...
Живем среди тлена, умираем в тлену... Перелет дался мне нелегко. И вроде бы нарядилась, надела цветной платочек на совсем уже седую голову, купила десять красных роз в киоске, пришла к могилке. Аккуратно, зелено, спокойно. Надгробье отточенное ровно. Надпись шрифтом обыкновенным. С витыми узорчатыми первыми буквами имени и фамилии. Не привыкла я, не привыкла еще видеть двойное "Р" на памятнике. Я нигде его еще кроме титров не видела. Хотела ведь положить розы, обнять памятник на минутку и дальше пойти, да как увидела надпись "Любящий муж и отец", сознание тело на миг покинуло. Изгваздала букетом надгробный камень, как будто могло ему быть больно от этого, осела рядом, обняв надгробье и изредка ударяясь головой о мрамор, сорвала с шеи душащую шаль, платок сорвала, и слезы зазмеились, стекая вниз по двойному "Р". Счастливый ты. Ушел и все. А мне-то как жить дальше прикажешь? Одна нога на земле, вторая - за тобой. Меня здесь в наказание оставили. Я глаза закрыла, да картины поплыли последних шестидесяти лет. Надрывно любила, жила дальше, отвлекалась, и сызнова все возвращалось, ударяя сильнее и сильнее. И так все шестьдесят лет. Лицо его перед глазами менялось. Сорок три, пятьдесят три, шестьдесят три, семьдесят три, восемьдесят три, девяносто три и сто три, наконец. С самого начала до самого конца. На гладкой коже появлялись морщины, белые волосы окрашивались в серебро, сильное тело усыхало и усыхало. Но глаза его вечными были. Небесными. Даже в сто, как в сорок. Хотя во всем остальном перемены были разительными, но глаза его будто отдельно жили. Своей непостижимой жизнью. Не меняясь.
Покинула я кладбище вскоре, но сосущее ощущение под ложечкой вернулось со мной домой. И то холодок тело покрывал, то становилось так дико и жутко, что дыхание в зобу спирало. Бывало встану среди ночи - не спится - у окошечка, волосы редкие на ночнушку распущу, ан за спиной уже стоит кто-то. Холодный, холодный. И злобный. То руку на плечо положит, и плечо мое сухое дергается, и рука моя плетью зависает вдоль тела, - так тяжко на душе и муторно становится. Покойничек рядом. И бояться бы, да как? Родной он мне. Совсем девчонкой влюбилась. Жизни не знала. А потом жила, радуясь, чувствуя, что он как огонек свечки божьей, солнышко мое. А теперь мертвый он, а в царстве мертвых солнце-то не светит. Холод там и больше ничего. И он сейчас холодный. Поэтому руку-то положит на плечо мне, а я им дерну, да и замру, свою поверх его положив да сжав. Мол, не чувствуй себя одиноко на свете том. Я-то всегда рядом. Но где тебе было при жизни почувствовать. Молчал он. Светил холодными и синими глазами мне в спину злобно. Говорят же, что души, которые живые притягивают, не могут покой обрести и злятся поэтому. И он злился. А однажды заговорил. Голос скрипучий, да злобный, да сломленный. Говорит.
— Пусти меня, Лари. Не жилось мне последние лет шестьдесят спокойно. Тянула ты меня к себе каждый день с 2004-ого начиная. Пусти хоть сейчас. А не то с собой уведу в могилу, в землю сыру живую еще. Поделом тебе будет. Жена отпустила, и не к ней мой дух привязался беспокойный, а к тебе. Пусти, а то хуже будет.
И клал мне руку на спину, и окоченевала я от холода и ужаса, ползающего дрожью по телу. Живого привязывая к себе, такого не испытаешь, а мертвого вязать - все равно, что смерть кликать. Да все равно мне стало. Много повидала, пожила. В юности нервы шалили - справилась. Закалилась. И уже не боялась. Надеялась лишь, что улыбки моей не видит. Мертвый, а здесь, рядом зато.
Целовала холодные змеистые персты, словно сталью сдавившие плечо до хруста и шептала.
— Вместе уйдем. Не бойся. Один не останешься...
Бабки-знакомые только охали и ахали. Мертвеца привязала к себе, жениха своего названного. Пальцем у виска крутили - ненормальная мол, не живется. Да вот только по привязи и в юности дурное к себе тянула, как беса своего - Славку... Не привыкать уже проклятия себе на голову притягивать.
Полтора года он ко мне ходил. Бесился, мебель переворачивал своим ссохшимся столетним телом, а я знай одно - смотрю да смотрю. Скрипит, ворчит, отпустить просит, с собой утянуть грозится, а я молчу, заветных слов не произнося. Дескать, терпела я, милый, долго, пока ты жил, как хотел, и мне теперь дай созреть, пока реально уйти захочу и дочку с внучкой приемных бросить. Внучке-то уже двадцать почти. Красавица. Учу всему, чему сама научилась. Да только тайн-то всех моих никто не знает. Уйдут они со мной в могилу. Как и видение ссохшейся руки в обручальном колечке на плече моем. И колдовкой была, и мир тонко чувствовала, и одержимая до сих пор, и бумаги столько замарала, с молодости начиная, что вспомнить страшно. И все раненая душа о нем писала. А вот он и пустым взглядом в плечо смотрит. Не зря ждала встречи. Свиделись, милый, наконец...
Я уже даже готова. Почти.
Внучке диски старые показывала. С ним. С его частью. Со Славкой. Говорю, не будет меня, будешь помнить, это Ангел-Хранитель твой, всегда поможет, всегда заступится. Только, когда захочет прийти, разреши ему вслух. Скажи: "Позволяю тебе, Слава, войти". И никуда он от тебя не денется. Сделай это ради бабушки старенькой.
И радовалась внуча все с детства. Ладонью к экрану прикладывала, когда Славку-то видела и, улыбаясь, говорила "Ангел мой". Готовила я Веронику к тому, чтобы наследие свое кошмарное передать. Дочка другой была. Абсолютно от мира сего, ни к каким колдовским штучкам не склонная. Внучка же напротив - зеркало меня в юности. Интровертка, среди людей больно, закованная в панцирь защитной агрессии и голоса слышащая. А Славка... Пусть он и все, что я за жизнь нажила и накопила, но я не дам ему в пустоту кануть. Сначала другом побудет для девчушки, потом любовником и мужем, потом сыном названным, а там уж глядишь, и я реинкарнирую, и назад возьму. Кто как не воспитанная мной сможет понести это бремя, когда я уйду за грань...
Бабушку навещала на могиле, да еле разогнулась, цветы посадив. Не те года совсем. Не те.
Уходить уже собралась, да жаром спину опалило. Улыбка озарила лицо мое старческое. Обернулась я. Стоит молоденький сорокалетний. Волосы темные в хвост собраны, плащ черный, камзол, сапоги.
— Здравствуй, Лора.
— Ой, скажешь тоже. — В щеки румянец ударил, и я глаза потупила, носком туфли землю ковыряя. — В моем возрасте уже либо Васильна, либо баба Лариса. Третьего не дано.
А он уже совсем рядом встал. Сандаловый запах въедался в каждую пору моего тела.
— Мне-то нет разницы. Я вечен. Для меня то, как ты бегала по полям деревенским, хихикая, со свежим румянцем на щеках, - волосы еще каштановыми были, а по ночам в астрале мне отдавалась в платье белом, как вчера было.
За руки взять попытался. Я слегка шлепнула по ладони алебастровой.
— Охальник. Не смущай бабушку. Отбегала я с тобой уже по полям, кустам да сеновалам. Девкой чуда хотелось, а тут ты. Ну и нате. Сколько раз запреты, да клятвы нарушала, чтобы быть с тобой. Любимый мой уже год как умер. А ты каким и был остался внешне, хотя нас с ним годы не пощадили. Ты - юный мальчик. Мальчик, годившийся мне в деды, потом в отцы, потом в братья милые, затем в сыновья и, наконец, во внуки.
Лбы наши соприкоснулись, и я вздохнула тяжело.
— Не ходи к мертвецу. — Прошептал он. — Не тяни за собой шлейф этот. Я тебя и до ста пятидесяти вытяну, если не пойдешь. Выбери меня. Жизнь вместо смерти. Выбери, Лара. Со мной огонь, тепло и жизнь. А с ним могила сырая только. Сколько ты мне в лицо швыряла, что человечек твой лучший. Светлее меня, чище, ярче. А теперь твое солнышко - гнилое солнышко. Труп неупокоенный. Что же ты делаешь. Я же тебя всегда берег. А он сердце твое вырвал и швырнул, развлекаясь. Жена у него была. А сейчас он твоей бабушки не лучше. Злобный и в землю тянет. С бабулей почему-то боролась, а с ним уйти решила. Подумай о детях. Вероника - экспрессивная девочка. Все задатки шизофреником стать. Кто как не ты помочь может?
— Ты. Ты ей поможешь, Славушка. Иди к ней. Живи с ней. Направляй, как со мной было. Я вернусь еще. Жди... Но я к нему. Сил в моей груди больше не осталось.
— Он всегда был сильнее. Ты всегда ему больше позволяла. — Черт нахмурил брови и начал выглядеть страшно, действительно, как бес.
— Думаешь, это легко? — В слезах я сорвала с тощей морщинистой шеи медальон на ленточке и швырнула на могилу. Он открылся, явив взору пожелтевшие и выцветшие фотографии - Славки и моего любимого неупокоенного. — За всю жизнь я влюблялась всего лишь дважды. В тебя и в него. И сейчас отпускаю одну любовь ради другой. Потому что так правильно. Потому что ты - иррациональное и неправильное, а он - Судьба. И будь я с ним, вряд ли бы коротала время с тобой. Ты - не человек. Мы не равны. Мы как корни и крона. Я у неба, ты под землей. И хоть мы и держим одно древо, друг друга нам не видно. А он - мой ствол. Ты, как корни, питаешь его, культивируя в себе его образ, но расту и множусь я все равно из него. Дай мне уйти. Отпусти. И я вернусь.
В голове звучала испанская "Луна". А я уходила с кладбища, не оборачиваясь, и на сердце становилось легко и свободно. Тяжелый червивый ком исчез из-под сердца, и его заполонила мертвая пустота. Все потому что я выпустила его. Я больше не одержима... Впервые за шестьдесят лет я абсолютно свободна и ОДНА в мозгу и теле. Страшное наследие ждет мою внучку. Ей уготовано пройти жизнь по моим следам...
В руке фотография. Ему около девяноста. Старик. А я все вижу того мужчину в расцвете сил, которого впервые увидела и полюбила. Она падает на пол, потому что холодок застилает комнату и окутывает все вокруг, а руки мои не держат...
— Готова?
Я даже закрыла глаза. Любимый голос. И через эоны лет такой родной.
— Я все сделала правильно. Теперь готова.
Я повернулась к любимому. Мертвому. Столетнему. Плевать. Я расстегивала рубашку, касаясь тела. Усохшего, лишенного жизненных соков зрелости. Провела по груди. Всю жизнь мечтала это сделать и вот делаю и не верю, что правда. А он волосы мои седые распустил, и они ему на лицо упали кудрями. Такие же длинные, как в юности. Только вот кожа моя как ссохшийся сухофрукт - потемневшая, сморщенная, суставы сведенные, позвоночник кривой. Не так должно было быть. Не так.
И все действительно уже не так. Морщины его разглаживаются. Тело силой наливается. Кожа светлеет. И вот передо мной сорокалетний. Тот самый которого с юности знаю. А со мной-то что? Волосы из седых каштановыми стали, кожа мягкая и эластичная, белая. Мне снова тринадцать. И сейчас мы начнем оттуда, откуда пропустили все эти годы. Мы полностью обнажены, и нас это не смущает. Я льну к его сильному телу, обвивая коленями его бедра, и даже языческие боги одобрительно кивают...
Мы на поляне. В темноте горит высокий костер и девки-ведьмы голыми прыгают через него и хороводы танцуют. Вокруг них фавны да козлы всякие - вино им разливают да бесстыже пялятся на груди молодых девок танцующие. В озере - навки в жемчугах, так и норовят фавнов за ноги ухватить и на дно утянуть, а над нами - золотые светлячки, озаряющие темное небо. И арфы звуки. Повсюду. Мы обнаженные лежим под дубом. Моя голова покоится у него на груди. Нам нет дела до этой приятной суеты.
И я впервые шепчу за всю жизнь. — Я люблю тебя.
И в этом раю, отдыхе от постапокалиптической жизни, взглянув на меня небесными глазами, он целует меня в макушку и тихо шепчет. — И я тебя. Навсегда...
17.12.2014
А он ушел тихо. Зимний снег падал хлопьями на крыши домов, и все радовались приближающемуся Сочельнику, даже новости просочились в интернет лишь несколько дней спустя. Мимолетной строчкой из сводки новостей за январь 2065 года. Я тогда с внуками подруги детства сидела на лавочке под блестящими лучами поблекшего зимнего солнца, когда прочла новость. Тогда как-то неуловимо блеск в глазах старческих поблек, а и без того сведенные артритом руки затрясло мелкой дрожью. Я расплела седую косу и больше не смотрела на небо. Там сияло сплошное предательство. Небо таким же голубым было, не смотря на то, что его голубые глаза больше никогда не увидят этого неба. А солнце все также светило, не смотря на то, что энергия Солнца моего мира рассыпалась в труху в этот самый момент. Но я не заплакала. Встала, скинув с плеч шаль и, отбросив трость, зашагала до конца деревни в свой покосившийся от старости домик, хромая, превозмогая боль. Сто три года. Жизнь явно пошла ему навстречу. Баловень судьбы. Жизнь его любила. Но не меня. Потому что лучше бы я умерла раньше, чем прочла эту новость...
Живем среди тлена, умираем в тлену... Перелет дался мне нелегко. И вроде бы нарядилась, надела цветной платочек на совсем уже седую голову, купила десять красных роз в киоске, пришла к могилке. Аккуратно, зелено, спокойно. Надгробье отточенное ровно. Надпись шрифтом обыкновенным. С витыми узорчатыми первыми буквами имени и фамилии. Не привыкла я, не привыкла еще видеть двойное "Р" на памятнике. Я нигде его еще кроме титров не видела. Хотела ведь положить розы, обнять памятник на минутку и дальше пойти, да как увидела надпись "Любящий муж и отец", сознание тело на миг покинуло. Изгваздала букетом надгробный камень, как будто могло ему быть больно от этого, осела рядом, обняв надгробье и изредка ударяясь головой о мрамор, сорвала с шеи душащую шаль, платок сорвала, и слезы зазмеились, стекая вниз по двойному "Р". Счастливый ты. Ушел и все. А мне-то как жить дальше прикажешь? Одна нога на земле, вторая - за тобой. Меня здесь в наказание оставили. Я глаза закрыла, да картины поплыли последних шестидесяти лет. Надрывно любила, жила дальше, отвлекалась, и сызнова все возвращалось, ударяя сильнее и сильнее. И так все шестьдесят лет. Лицо его перед глазами менялось. Сорок три, пятьдесят три, шестьдесят три, семьдесят три, восемьдесят три, девяносто три и сто три, наконец. С самого начала до самого конца. На гладкой коже появлялись морщины, белые волосы окрашивались в серебро, сильное тело усыхало и усыхало. Но глаза его вечными были. Небесными. Даже в сто, как в сорок. Хотя во всем остальном перемены были разительными, но глаза его будто отдельно жили. Своей непостижимой жизнью. Не меняясь.
Покинула я кладбище вскоре, но сосущее ощущение под ложечкой вернулось со мной домой. И то холодок тело покрывал, то становилось так дико и жутко, что дыхание в зобу спирало. Бывало встану среди ночи - не спится - у окошечка, волосы редкие на ночнушку распущу, ан за спиной уже стоит кто-то. Холодный, холодный. И злобный. То руку на плечо положит, и плечо мое сухое дергается, и рука моя плетью зависает вдоль тела, - так тяжко на душе и муторно становится. Покойничек рядом. И бояться бы, да как? Родной он мне. Совсем девчонкой влюбилась. Жизни не знала. А потом жила, радуясь, чувствуя, что он как огонек свечки божьей, солнышко мое. А теперь мертвый он, а в царстве мертвых солнце-то не светит. Холод там и больше ничего. И он сейчас холодный. Поэтому руку-то положит на плечо мне, а я им дерну, да и замру, свою поверх его положив да сжав. Мол, не чувствуй себя одиноко на свете том. Я-то всегда рядом. Но где тебе было при жизни почувствовать. Молчал он. Светил холодными и синими глазами мне в спину злобно. Говорят же, что души, которые живые притягивают, не могут покой обрести и злятся поэтому. И он злился. А однажды заговорил. Голос скрипучий, да злобный, да сломленный. Говорит.
— Пусти меня, Лари. Не жилось мне последние лет шестьдесят спокойно. Тянула ты меня к себе каждый день с 2004-ого начиная. Пусти хоть сейчас. А не то с собой уведу в могилу, в землю сыру живую еще. Поделом тебе будет. Жена отпустила, и не к ней мой дух привязался беспокойный, а к тебе. Пусти, а то хуже будет.
И клал мне руку на спину, и окоченевала я от холода и ужаса, ползающего дрожью по телу. Живого привязывая к себе, такого не испытаешь, а мертвого вязать - все равно, что смерть кликать. Да все равно мне стало. Много повидала, пожила. В юности нервы шалили - справилась. Закалилась. И уже не боялась. Надеялась лишь, что улыбки моей не видит. Мертвый, а здесь, рядом зато.
Целовала холодные змеистые персты, словно сталью сдавившие плечо до хруста и шептала.
— Вместе уйдем. Не бойся. Один не останешься...
Бабки-знакомые только охали и ахали. Мертвеца привязала к себе, жениха своего названного. Пальцем у виска крутили - ненормальная мол, не живется. Да вот только по привязи и в юности дурное к себе тянула, как беса своего - Славку... Не привыкать уже проклятия себе на голову притягивать.
Полтора года он ко мне ходил. Бесился, мебель переворачивал своим ссохшимся столетним телом, а я знай одно - смотрю да смотрю. Скрипит, ворчит, отпустить просит, с собой утянуть грозится, а я молчу, заветных слов не произнося. Дескать, терпела я, милый, долго, пока ты жил, как хотел, и мне теперь дай созреть, пока реально уйти захочу и дочку с внучкой приемных бросить. Внучке-то уже двадцать почти. Красавица. Учу всему, чему сама научилась. Да только тайн-то всех моих никто не знает. Уйдут они со мной в могилу. Как и видение ссохшейся руки в обручальном колечке на плече моем. И колдовкой была, и мир тонко чувствовала, и одержимая до сих пор, и бумаги столько замарала, с молодости начиная, что вспомнить страшно. И все раненая душа о нем писала. А вот он и пустым взглядом в плечо смотрит. Не зря ждала встречи. Свиделись, милый, наконец...
Я уже даже готова. Почти.
Внучке диски старые показывала. С ним. С его частью. Со Славкой. Говорю, не будет меня, будешь помнить, это Ангел-Хранитель твой, всегда поможет, всегда заступится. Только, когда захочет прийти, разреши ему вслух. Скажи: "Позволяю тебе, Слава, войти". И никуда он от тебя не денется. Сделай это ради бабушки старенькой.
И радовалась внуча все с детства. Ладонью к экрану прикладывала, когда Славку-то видела и, улыбаясь, говорила "Ангел мой". Готовила я Веронику к тому, чтобы наследие свое кошмарное передать. Дочка другой была. Абсолютно от мира сего, ни к каким колдовским штучкам не склонная. Внучка же напротив - зеркало меня в юности. Интровертка, среди людей больно, закованная в панцирь защитной агрессии и голоса слышащая. А Славка... Пусть он и все, что я за жизнь нажила и накопила, но я не дам ему в пустоту кануть. Сначала другом побудет для девчушки, потом любовником и мужем, потом сыном названным, а там уж глядишь, и я реинкарнирую, и назад возьму. Кто как не воспитанная мной сможет понести это бремя, когда я уйду за грань...
Бабушку навещала на могиле, да еле разогнулась, цветы посадив. Не те года совсем. Не те.
Уходить уже собралась, да жаром спину опалило. Улыбка озарила лицо мое старческое. Обернулась я. Стоит молоденький сорокалетний. Волосы темные в хвост собраны, плащ черный, камзол, сапоги.
— Здравствуй, Лора.
— Ой, скажешь тоже. — В щеки румянец ударил, и я глаза потупила, носком туфли землю ковыряя. — В моем возрасте уже либо Васильна, либо баба Лариса. Третьего не дано.
А он уже совсем рядом встал. Сандаловый запах въедался в каждую пору моего тела.
— Мне-то нет разницы. Я вечен. Для меня то, как ты бегала по полям деревенским, хихикая, со свежим румянцем на щеках, - волосы еще каштановыми были, а по ночам в астрале мне отдавалась в платье белом, как вчера было.
За руки взять попытался. Я слегка шлепнула по ладони алебастровой.
— Охальник. Не смущай бабушку. Отбегала я с тобой уже по полям, кустам да сеновалам. Девкой чуда хотелось, а тут ты. Ну и нате. Сколько раз запреты, да клятвы нарушала, чтобы быть с тобой. Любимый мой уже год как умер. А ты каким и был остался внешне, хотя нас с ним годы не пощадили. Ты - юный мальчик. Мальчик, годившийся мне в деды, потом в отцы, потом в братья милые, затем в сыновья и, наконец, во внуки.
Лбы наши соприкоснулись, и я вздохнула тяжело.
— Не ходи к мертвецу. — Прошептал он. — Не тяни за собой шлейф этот. Я тебя и до ста пятидесяти вытяну, если не пойдешь. Выбери меня. Жизнь вместо смерти. Выбери, Лара. Со мной огонь, тепло и жизнь. А с ним могила сырая только. Сколько ты мне в лицо швыряла, что человечек твой лучший. Светлее меня, чище, ярче. А теперь твое солнышко - гнилое солнышко. Труп неупокоенный. Что же ты делаешь. Я же тебя всегда берег. А он сердце твое вырвал и швырнул, развлекаясь. Жена у него была. А сейчас он твоей бабушки не лучше. Злобный и в землю тянет. С бабулей почему-то боролась, а с ним уйти решила. Подумай о детях. Вероника - экспрессивная девочка. Все задатки шизофреником стать. Кто как не ты помочь может?
— Ты. Ты ей поможешь, Славушка. Иди к ней. Живи с ней. Направляй, как со мной было. Я вернусь еще. Жди... Но я к нему. Сил в моей груди больше не осталось.
— Он всегда был сильнее. Ты всегда ему больше позволяла. — Черт нахмурил брови и начал выглядеть страшно, действительно, как бес.
— Думаешь, это легко? — В слезах я сорвала с тощей морщинистой шеи медальон на ленточке и швырнула на могилу. Он открылся, явив взору пожелтевшие и выцветшие фотографии - Славки и моего любимого неупокоенного. — За всю жизнь я влюблялась всего лишь дважды. В тебя и в него. И сейчас отпускаю одну любовь ради другой. Потому что так правильно. Потому что ты - иррациональное и неправильное, а он - Судьба. И будь я с ним, вряд ли бы коротала время с тобой. Ты - не человек. Мы не равны. Мы как корни и крона. Я у неба, ты под землей. И хоть мы и держим одно древо, друг друга нам не видно. А он - мой ствол. Ты, как корни, питаешь его, культивируя в себе его образ, но расту и множусь я все равно из него. Дай мне уйти. Отпусти. И я вернусь.
В голове звучала испанская "Луна". А я уходила с кладбища, не оборачиваясь, и на сердце становилось легко и свободно. Тяжелый червивый ком исчез из-под сердца, и его заполонила мертвая пустота. Все потому что я выпустила его. Я больше не одержима... Впервые за шестьдесят лет я абсолютно свободна и ОДНА в мозгу и теле. Страшное наследие ждет мою внучку. Ей уготовано пройти жизнь по моим следам...
В руке фотография. Ему около девяноста. Старик. А я все вижу того мужчину в расцвете сил, которого впервые увидела и полюбила. Она падает на пол, потому что холодок застилает комнату и окутывает все вокруг, а руки мои не держат...
— Готова?
Я даже закрыла глаза. Любимый голос. И через эоны лет такой родной.
— Я все сделала правильно. Теперь готова.
Я повернулась к любимому. Мертвому. Столетнему. Плевать. Я расстегивала рубашку, касаясь тела. Усохшего, лишенного жизненных соков зрелости. Провела по груди. Всю жизнь мечтала это сделать и вот делаю и не верю, что правда. А он волосы мои седые распустил, и они ему на лицо упали кудрями. Такие же длинные, как в юности. Только вот кожа моя как ссохшийся сухофрукт - потемневшая, сморщенная, суставы сведенные, позвоночник кривой. Не так должно было быть. Не так.
И все действительно уже не так. Морщины его разглаживаются. Тело силой наливается. Кожа светлеет. И вот передо мной сорокалетний. Тот самый которого с юности знаю. А со мной-то что? Волосы из седых каштановыми стали, кожа мягкая и эластичная, белая. Мне снова тринадцать. И сейчас мы начнем оттуда, откуда пропустили все эти годы. Мы полностью обнажены, и нас это не смущает. Я льну к его сильному телу, обвивая коленями его бедра, и даже языческие боги одобрительно кивают...
Мы на поляне. В темноте горит высокий костер и девки-ведьмы голыми прыгают через него и хороводы танцуют. Вокруг них фавны да козлы всякие - вино им разливают да бесстыже пялятся на груди молодых девок танцующие. В озере - навки в жемчугах, так и норовят фавнов за ноги ухватить и на дно утянуть, а над нами - золотые светлячки, озаряющие темное небо. И арфы звуки. Повсюду. Мы обнаженные лежим под дубом. Моя голова покоится у него на груди. Нам нет дела до этой приятной суеты.
И я впервые шепчу за всю жизнь. — Я люблю тебя.
И в этом раю, отдыхе от постапокалиптической жизни, взглянув на меня небесными глазами, он целует меня в макушку и тихо шепчет. — И я тебя. Навсегда...
17.12.2014