ОКОЛО 1497 ГОДА ОТ РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА. ФЛОРЕНЦИЯ. ИТАЛИЯ.
Тихий шелест парчи о брусчатку. С замиранием сердца вступаю под своды величественного собора Санта-Мария-дель-Фьоре. Сегодня решится моя судьба. Служителям Бога всегда позволено брать то, что они только пожелают. А отец Бенедетто, лучший друг Савонаролы, и подавно имеет на это право. Но я не дрогну. И не заплачу. На все воля Божья, и я сдаюсь на Его милость. Даже если этому престарелому борцу за чистоту души человеческой и глубоко за шестьдесят. Даже если во всех своих помыслах он ни на малую толику не отвечает своему статусу Служителя Церкви. А он не отвечает. Он - всего лишь развращенная и давно сгубленная ересью душа, под покровом своих церковных и праведных одежд скрывающая смрадную гниль своих истинных помыслов.
— Выше голову, Лаура. Твой жених - один из самых богатых людей во всей Флоренции. Тебе повезло, что он выбрал именно тебя. — Увещевает меня мать - Лючия ди Висконти.
Голова моя поднята высоко. Изумрудная парча платья до боли врезается мне в каждый сантиметр тела, дабы подчеркнуть лучшее в фигуре. Прическа тяготит голову, а слезы - глаза. Стряхиваю их упрямым кивком головы. Лауретта ди Висконти никогда не станет плакать. Я обещала себе принять судьбу смиренно.
— Кого я вижу. Синьора! Синьорита! — Низкорослый священник практически вприпрыжку подбегает к нам и наскоро целует мне руку. — Прекрасная синьорита! Белла! Беллисима!
— Грациэ милле. — Отвечаю сухо, не поддерживая рвения седеющей головы, редеющей волосами, бегающих маленьких глазок и крысиной острой морды.
— Вы, должно быть, прекрасная Лаура? — Заискивающим тоном вопрошает Бенедетто.
— Для Вас, синьор, Лауретта ди Висконти. — В попытке неумелого реверанса я чуть не оседаю на пол. Многозначительно взглянув на мать, я сухо и достаточно жестко объявляю. — Вам есть что обсудить с моей матерью относительно свадьбы и многого другого. Прошу меня извинить, я хочу прогуляться под сводами этого прекрасного собора.
Высоко подняв голову, я оставляю мать наедине с крысенышем и медленно бреду к выходу. Эта жизнь... В которой у тебя есть все: свой дом, родители, возможность обучаться и достойно выйти замуж. Так почему я чувствую в ней себя, как птица в золотой клетке? Я хочу чувствовать свободу. Я хочу любить. Любить того, кого выберет мое сердце, а не сношаться всю жизнь в грязи со священнослужителем преклонного возраста. Но другой доли мне не дано. Промокнув слезу фамильным платком с вышитой на нем золотой нитью литерой "V" - Висконти, я чувствую легкую боль и недомогание в груди. Мгновенно темнеет перед глазами. Я облокачиваюсь о стену, и платок падает из слабой дрожащей руки.
— Синьорина, Вы обронили...
Открываю глаза, пытаясь прийти в себя. Первое, что я вижу перед собой - лазурные потоки небес. Потом зрение проясняется. Это мужчина. А лазурные потоки - его глаза. Он стоит и, искренне улыбаясь, протягивает мне платок. Он светлый. Светлый настолько, что озаряет собой все помещение. И моя жизнь на долю секунды становится чем-то большим, нежели то, кем я рождена была жить и умирать. Из меня рвутся слова, мысли, слезы, угнетенная боль, радость, печаль и бессонница наружу. Я сбита с толку. Я не знаю, что ему сказать. Я удивлена волне, которая прошла сквозь меня и опоясала мне грудь. И вроде бы это и приятно, но мучительно сдавливает и сжимает все внутри. Становится сладко и тошно. Сжимаю и верчу платок в руках. Замечаю тонкую синюю полоску на нем - краска.
— Полагаю, мой платок безнадежно испорчен. — Улыбаюсь, устремив взгляд в пол собора, не решаясь поднять глаза.
— Прошу меня простить. Я ехал сюда издалека по приглашению отца Бенедетто. В дороге набросал несколько эскизов для расписывания фрески в этом соборе. Я родом из Валенсии. Рикардо Ромеро... Когда я закончу свою работу здесь, я стану одним из самых богатых людей в мире и куплю такой прекрасной синьорине десять платков.
— Лауретта ди Висконти. — Коротко произношу я, гладя синюю полоску на платке. — Насыщенный цвет. Прекрасно...
— Это цвет индиго.
Наконец, я осмеливаюсь поднять голову и посмотреть на него. Его глаза смеются озорной улыбкой, будто сама Весна играет в них своим хрупким лучом. Солнце озаряет его в дверях собора, и весь он кажется сотканным из света, жизни и тепла. Я дрожу, а слезы катятся по щекам.
— Лаура, что с Вами...
— Я выхожу замуж за отца Бенедетто. Через две недели.
— Вы этому не рады?
— Когда Вы увидите отца Бенедетто, Вы сами поймете... Я - птица. Птица в золотой клетке, Рикардо. Мне никогда не взлететь. Прутья из золота и стали... Песня горечи и трагедии...
— А она хочет впустить в свое сердце. Похищенная любовь также сладка для женщины, как и для мужчины...
— Вы цитируете Овидия.
— А Вы - то редкое сочетание красоты и ума в женщинах. Вы меня покоряете каждым взглядом и словом. Пойдемте, я помогу Вам снять боль и напряжение.
Я испуганно оборачиваюсь назад. Моя мать все еще улыбается, беседуя с Бенедетто.
— Меня будут искать.
— Скажете, что гуляли по окрестностям... Прежде чем взяться за фреску, я хочу написать Вас...
***
От неподвижности немного немеют руки, но это, право, мелочи. Надеюсь, оно того действительно стоит. Он сосредоточен, как истинный мастер своего дела. В его уверенной руке кисть скользит по холсту с безумной скоростью, и я осмеливаюсь спросить, кому принадлежит этот дом.
— Моей сестре. Она погибла несколько месяцев назад. Болезнь забрала ее жизнь.
— Мне жаль. — Это все, что я могу из себя выдавить. Все, на что хватает воздуха.
— Готово, синьорина Лауретта.
Подхожу к холсту. Изображение в профиль. Карий глаз сосредоточенно взирает с портрета. Женщина - воистину небесное создание, но есть в ее фигуре нечто...
— Скорбное? — Рикардо обращается ко мне. Оказывается, все это время я говорила вслух...
— Да. Именно скорбное. Такое ощущение, что она была изображена в момент великой печали...
— Так и было. Именно поэтому я Вас и позвал. Вы из тех редких женщин, чьи эмоции легко перенести на холст. Она будет называться "Tristitia obsedit me".
— Печаль завладела мною. — Повторяю я. — И что теперь? — С замиранием сердца, не сводя взгляда с силуэта женщины в профиль на холсте, с каштановыми волосами, небрежно разметавшимися по ее плечам, смотрю на него в упор. Нет-нет-нет. Он не должен говорить, что на этом все кончено. Напоминать мне о долге брака. О необходимости вернуться в семью. О том, что мы больше никогда не увидимся. Он запускает руку в мои волосы. Тугие локоны из прически рассыпаются по плечам, а его пальцы задевают шею, от чего что-то внутри меня загорается ярким пламенем. Цвета индиго. Я будто реинкарнировавшаяся душа. Я не знаю его, но доверяю так, будто мы знакомы не один год, хотя видимся впервые. Этому магнетизму не найти простого объяснения.
— Так лучше. — Он улыбается, глядя на мою новообретенную прическу.
— Рикардо... — Слова остаются непроизнесенными.
— На этой неделе заходите в Санта-Мария-дель-Фиоре. Я буду работать. А потом заберу Вас с собой. Я планирую серию картин с Вашим участием. И пока не знаю, могу ли Вам доверять, но хочу кое-что показать. Вы еще слишком закрыты, чтобы я мог нарисовать то, что хочу. Мне придется над этим поработать.
***
— Где ты была. Господи, помилуй. Отец Бенедетто хотел с тобой поговорить, а ты просто исчезла! Как можно быть такой безответственной! — Лючия в бешенстве.
— Вся жизнь впереди через две недели. Наговорится. — Огрызаюсь я. — Хватит отравлять мне существование. От него и так осталась половина месяца.
— Глупая девчонка. Многие мечтали бы о таком женихе!
— Я не многие. Я отхожу ко сну. Грациэ, мама. — На этом мы заканчиваем бездарный разговор. К себе я ухожу, молча.
***
Он находит меня в тот момент, когда я рассматриваю часы Паоло Уччелло. Золотая стрелка на циферблате движется в обратном направлении, и я горестно вздыхаю, потому что, по сути, это ничего не меняет. Стрелка отсчитывает часы, минуты, секунды назад, но реки жизни от этого не повернутся вспять.
— Трагично, да? Наблюдать за тем, как время движется в обратном направлении, но только на циферблате.
— Вся моя жизнь уничтожена только потому, что лишь единственные часы в мире идут вспять, а не абсолютно все. Мне холодно. Мне кажется, я никогда не согреюсь.
— Пойдем со мной. — Этот гипнотический голос шепчет на ухо, художник стоит практически вплотную. И как отказаться? Я не смею. Гореть мне в аду, ведь на следующей неделе я выхожу замуж, а уже начинаю влюбляться. Я влюбляюсь, а для него я лишь удобная для холста натурщица. По-моему, он просто играет мной. Играет на моих чувствах. Скоро я, как Данте, сойду в ад...
***
— Ты слишком зажата. — Вздыхает он, подойдя ко мне вплотную. — Склони голову на плечо, изобрази задумчивость, страсть, непокорность. Приоткрой рот.
Его пальцы касаются моей нижней губы, надавливают. Рассудок сопротивляется, но уже горит, будто на Костре Тщеславия. Слегка размыкаю губы, но этого не достаточно, и тогда он наклоняется ко мне и быстро, отрывисто целует. Я сбита с толку, небо и земля смешиваются и становятся единым целым. Я тяжело дышу. Это было странно. Влажно. Порочно. Мой первый поцелуй, а я даже не успела понять, что происходит.
— Как Вы посмели... — Здравый рассудок еще борется, хоть я и чувствую, как моя порочная сторона души затмевает его все смелее и быстрее. — Я без недели замужняя женщина. Как Вы посмели...
— Гнев. Аффект. Шок. Возбуждение. Томление. Вот, что мне нужно было. Не ваши губы. Я не претендую на Вас, синьорина, и даже если бы захотел, не смог бы. Я - всего лишь бедный художник. А Вы - знатная девушка. Но я и не хочу. Вы не интересуете меня в этом смысле. Только с точки зрения искусства.
Вот сейчас было действительно больно. Будто сразу после манящего и сладостного первого поцелуя в жизни, на меня обрушили поток холодной воды или наградили смачной пощечиной.
— Вы еще очень юны, синьорина Лауретта. Но когда-нибудь Вы научитесь разделять искусство и жизнь. Вы не любите меня, поверьте моему опыту, Вам лишь кажется, что это так. Я знал многих женщин. В качестве натурщиц, любовниц, однажды я даже был женат. На каталанке. Она умерла. Я - первый мужчина, с которым Вы общаетесь, и ничего такого страшного нет в том, что в Вас пробуждается женская природа. Но не путайте это с любовью. Это не то самое...
Он вновь отворачивается к холсту. Я зла, разочарована, раздосадована. Через пару минут он отрывается от работы.
— Кажется, у меня сегодня исчерпался запас вдохновения. Как я погляжу - у Вас тоже. Давайте лучше я Вам покажу кое-что.
Несколько минут, и моему взору являются две картины в позолоченных рамах. Мазки яркие, насыщенные. Картины просто ослепляют своим великолепием. На одной из них изображена богиня Венера в морской раковине. Она абсолютно нагая, только что рожденная из пены морской, а ее прекрасные длинные светлые волосы достают ей практически до колен. В воздухе летят цветы, а красавица радуется своему рождению. На второй - поляна в апельсиновом саду. На ней танцуют, взявшись за руки, Аглая, Ефросина и Талия, в окружении Богов.
— Рикардо, это...
— Да. Боттичелли. Сам он настроен весьма решительно и собирается прийти к Костру Тщеславия, чтобы выбросить свои работы в огонь, признав свое творчество ересью. Но нельзя позволить, чтобы они пропали. Невежество погубит этот век. Религия губит красоту. Религия губит искусство. Религия губит людей. Подобно Арахне, наказанной лишь за то, что посмела поставить себя на одну планку с Богиней - мы, люди искусства, наказаны тем, что своим творчеством бросаем вызов Богу. Кто-то отступает. А я - нет.
— Как Вы планируете их спасти? Бенедетто и его помощники придут в каждый дом. У них сотни и тысячи глаз по всему городу. Господи, Рикардо, если Вас поймают на контрабанде, Вас будут судить и могут отправить на костер.
— Аутодафе - акт веры. Лауретта, птичка моя, почему я и говорю, что ты слишком юна, чтобы понимать. Что значит, в сущности, моя жизнь по сравнению с варварски уничтоженным искусством? Будущие поколения никогда не увидят этой красоты, если я и те, кто мне помогают, выберем свои жизни.
— Сдайте Боттичелли Бенедетто сегодня же. Или я сдам сама. — Злые слезы прожигают мне щеки. Я пламенею от ярости, от мысли, что этот дурак кладет свою голову на плаху.
— Самой у тебя не выйдет. Если Бенедетто пошлет своих помощников, то получится, что ты сдашь не только этот дом, но и меня, чего ты, в принципе, не желаешь. А по сути разница небольшая. Ты убьешь меня, если сдашь сама. А добровольно я с ними не расстанусь.
Он треплет меня по щеке, все еще улыбаясь своей лучезарной улыбкой, и, взяв мою руку в свою, притягивает к себе. Обнажив мое плечо, слегка сдвинув парчу, он проходится кистью в краске цвета индиго по коже, и на моем плече зажигается холодная роза из синего пламени.
— Не грусти, птичка. Идея важнее человеческой жизни.
— Почему ты отрицаешь любовь? — Я буравлю его своим пронзительным кареглазым взглядом, а его лазурные очи смеются, словно бесенята.
— Потому что идея важнее и любви... Она важнее всего сущего в мире.
***
Следующие несколько дней волей судьбы я провожу в обществе отца Бенедетто, который утомительно беседует о том, как приобщит меня, дитя божие, доселе не знавшее жизни, к Богу. А глаза его бессовестно падают, хотя если быть честнее в отношении его роста, запрыгивают ко мне в декольте. Накануне свадьбы я решаюсь последний раз заглянуть к Рикардо. Он хочет написать мой последний портрет из серии. На этой картине я должна буду предстать обнаженной. Я чувствую, как внутри меня поднимается волна сопротивления. Я знаю, что не могу раздеться перед мужчиной. А уж сделать это накануне свадьбы... Шлюха... Нет мне оправдания. Гореть мне в геенне огненной.
— Давай, птичка. В этом нет ничего постыдного. Ты не интересуешь меня, как женщина, так отбрось стеснения. Думай о том, что для меня это ничего не значит. Я видел немало женских тел на своем веку. Никакой принципиальной разницы. У одной грудь чуть больше, у другой - чуть меньше. Но это все нюансы.
Я хлопаю ресницами и смотрю ему в глаза, не в силах даже пошевелиться. Я в состоянии немого отупения и даже шока.
Он садится рядом и гладит меня по голове. Затем медленно расшнуровывает корсет. Вытащив меня из платья, снимает с меня сорочку. Ему до меня нет дела, а я... Открыта и беззащитна перед мужчиной, которого люблю, который хочет только рисовать меня, который относится ко мне, как к милой маленькой подружке. Без подтекстов. Я нервно зажимаюсь, закрываюсь руками и волосами.
— Лаура... — Он неодобрительно качает головой.
— Что ты от меня хочешь?.. Это все чересчур. Не понимаешь? Я желаю тебя. Как мужчину, как будущего мужа, как отца моих будущих детей. Я полюбила тебя с первой минуты, как ты появился на пороге Санта-Мария-дель-Фьоре в лучах солнца. Сколько мне нужно еще слов произнести, чтобы ты понял, как много значишь для меня? Почему ты так холоден и безразличен? Все ради искусства? Все ради живописи, да? Ты видишь только очередную девку, которую раздеваешь во имя своего творчества. Взгляни моими глазами. Я вижу мужчину, которого люблю и желаю. Но ему все равно. Он жертвует жизнью ради искусства и отдает меня в жены старому лысому и обрюзгшему священнослужителю, потому что Боттичелли для него важнее. Важнее женщины, которая полюбила его всей душой. Люди искусства - вы, воистину, служители Сатаны и покровители ереси. С меня довольно.
Поднимаюсь, чтобы одеться, и тут он в порыве ярости кидает меня на пол и опускается сверху, покрывая мой рот поцелуями.
— Настырная, упрямая. Это не люди искусства - служители Сатаны, а женщины. Они вползают под кожу, манипулируют, управляют, лишают тебя цели, заставляя думать о них.
Его руки гладят меня по телу, прикасаясь к каждом участку кожи, а мне кажется, что это прикосновение к душе. Я плачу, роняя горькие слезы извечной несудьбы. Он берет кисть в синей краске цвета индиго и начинает рисовать. На моей груди расцветают огромные и пышные синие лилии. Мокрая кисть, касаясь моих сосков, заставляет их затвердеть. Мурашки бегут по телу.
— Закрой глаза. — Командует он, и, послушавшись, я вся отдаюсь на волю чувственному ощущению. Стебли и листья цвета индиго покрывают мой живот. Он поспешно дует на краску, чтобы быстрее высыхала, и по моей шее ползут мурашки. Следом за кистью Ромеро целует мою грудь и живот, а затем мягко разводит мои колени и бедра, чтобы нарисовать корни. Двигаясь быстрыми и отточенными движениями, смоченная водой и синей краской кисть проникает внутрь уже и без того влажного лона и начинает медленно вращаться круговыми движениями во мне. Я подхожу к наивысшей точке экстаза, когда тонюсенький голосок совести прорывается наружу. Мой голос еле шелестит. — Рикардо, я выхожу завтра замуж, я должна оставаться непорочной.
— Я ничего не делаю. Мне не нужна твоя невинность, синьорина ди Висконти. Я просто учу тебя любить себя и не стыдиться собственного тела. Поверь мне, все это тоже ради искусства. Мне нужно закончить картину. Зажатой и закомплексованной ты мне в этом не поможешь.
— Знаешь что, Рикардо. — Я касаюсь рукой его щеки, и он на мгновение закрывает глаза.
— Что?
— Гори в аду вместе со своими картинами.
Я поднимаюсь с пола и наскоро одеваюсь. Я уязвлена, растоптана и уничтожена. Все лишь ради его идиотских картин. Он никогда на меня не посмотрит как на женщину. А значит, делать мне здесь совершенно нечего.
— Пожалуйста, птичка. Умоляю, не оставляй меня. Ты - свет моей жизни и творчества. Останься.
— Как Муза или как девушка? Отвечай. И не смей меня больше называть птичкой. Завтра твоей птичке отрежут оба крыла, и в этом будешь виноват только ты, если скажешь сейчас неправильные слова. Я готова бежать, прямо сейчас, захватив полотна Боттичелли, с тобой, в Валенсию. Только скажи, что тебе это надо. Кто я для тебя - Муза или девушка?..
— Прости, моя прекрасная Лауретта, на большее я пока не готов. Ты - моя Муза. Я так долго жил без любви, что позабыл, что это такое. Когда-нибудь, быть может, ты и позволишь мне вспомнить... Но не сейчас.
— Прости и ты. У меня не осталось времени ждать. У меня ничего не осталось. Закончишь полотно без меня. Прощай, Рикардо...
Выхожу, громко хлопнув дверью, игнорируя разрывающееся в груди сердце. Все кончено. Больше у меня нет прав оборачиваться назад. Часы в соборе все еще идут вспять, но жизнь рвется вперед...
***
Он не пришел на мою свадьбу. Напрасно я ждала. Наверняка, заканчивает полотно или переправляет Боттичелли в Валенсию с контрабандистами.
Низкорослый священнослужитель с крысиным лицом всю ночь трудится, доказывая, что он в состоянии оправдать себя как мужа в исполнении супружеского долга. А я думаю о Его руках, которые больше никогда не коснутся меня, о Его глазах, которые больше не заглянут в мои, о Его улыбке, которой мне не увидеть. Слово "никогда" режет меня больнее обоюдоострого клинка. И я кричу от боли все сильнее от каждого проникновения в меня похотливого и уродливого священника.
Лишь шипами живые Скорбеи цветы,
Тихо шепчут: "Он больше уже не придет"...
Через несколько дней мы с Бенедетто выходим поглядеть на Костер Тщеславия. Отовсюду сходятся люди, чтобы кинуть в очищающее от ереси праведное пламя очередное дьявольское творение. Горят "Метаморфозы" Овидия, горят полотна Боттичелли, кинутые в огонь им самим. Исчезают произведения искусства. В чем-то, пожалуй, Рикардо и был прав. Смотреть на невежество действительно больно. Но быть чужой женой еще больнее. За полотном своего искусства он этого не видит и не замечает. Он весь в творении и Музах. А я более земная. Мне нужно было всего лишь быстрое и рациональное решение, которого от человека под Музой нечего и ждать.
— В этом году мы сжигаем не только ересь, которая поселяется в сердцах и душах человеческих и толкает их к Дьяволу. С Божьей помощью мы отыскали преступника, который под благовидной маской художника распространял ересь по земле. — Во всеуслышание заявляет Бенедетто.
Я вижу, как другие священнослужители ведут Его в мешкообразном балахоне, разукрашенном сценами адских мук. Санбенито - так называют это облачение на родине Рикардо. Взор затуманенный. Не могу поверить своим глазам. Я готова нестись сквозь толпу, но тут Лючия хватает меня за руку.
— Не дергайся. Иначе пропадешь вместе с ним.
— Отстань. — Мне уже не до матери. Я резко выдергиваю руку и несусь, расталкивая людей.
Кто-то резко хватает меня за руку. Бенедетто.
— Чего тебе? — Огрызаюсь я.
— Еще шаг, Лауретта, и я скажу, что мы упустили преступницу-пособницу и отправлю тебя на костер вместе с ним, клянусь Богом. Будь умной девочкой. Спаси себя. Своему любовнику ты уже не поможешь.
— Он - не...
Бенедетто одергивает меня. — Прекрати врать. Я все знаю.
— Как?
— Цвет индиго погубил вас обоих, любовь моя. — Бенедетто стаскивает платье с моего плеча. Вода смыла с меня цветы, стебли, листья, даже корни лилий. Но про пламенную синюю розу на плече я даже и не вспомнила. Я изо всех сил ударяю его по руке и оправляю платье.
— Помни, старая и уродливая мерзостная туша. Не Бог творит все это. Не Бог уничтожает искусство, не Бог убивает людей. А сами люди. Ты. — Набираюсь храбрости и плюю ему в лицо. Не важно, что сейчас подумает моя мать или он. Я всегда чувствовала себя чужой на этой планете, в этом городе, и сейчас моей жизни подошло удачное завершение. Но оно меня не печалит. Напротив, вдохновляет. Рикардо привязывают к столбу. Толпа расступается передо мной. Несколько мучительных шагов вдоль по площади.
— Синьорита, что Вы делаете?
— Обличаю еще одну преступницу. Это я помогала синьору Ромеро распространять ересь и дальше по Европе. Я виновна. Сожгите и меня.
Ступаю на помост.
Голубые глаза смотрят на меня растерянно и смущенно, они широко раскрыты от ужаса.
— Птичка, что ты делаешь. Уходи, беги отсюда. Спасай себя. Я полжизни потратил, спасая произведения искусства от Савонаролы и ему подобных. А ты. Ты ни в чем не виновата. Ты ни в чем не участвовала.
Я кладу руки ему на плечи и касаюсь его лба своим, тихо шепча на ухо.
— Ты же говорил, что идея важнее человеческой жизни.
— Господи, но не твоей же, Лаура. Я имел в виду себя.
— Ты сказал именно "человеческой жизни", не уточняя. Еще ты сказал, что идея важнее любви. И в этом ты не преуспел. Потому что истина в том, что это любовь следует за идеей. До конца. До смертного конца.
— Поджигайте. — Беснуется в толпе Бенедетто. Лючия стоит, широко распахнув глаза от ужаса.
— А ты уже готова к вечности? — Рикардо нежно целует меня в лоб, затем в плечо, где под платьем все также горит роза цвета индиго, и глядит с грустью мне в глаза.
— Она не станет пустой. Мы реинкарнируемся вновь, нам не впервые. И будем вместе. Всегда.
Горит солома. Огонь уже лижет наши босые ступни.
— Обещай мне только одно.
— Что, любимая?
Я широко открываю глаза. Он называл меня как угодно, но "любимой" — никогда.
— Что изменилось?
— Я тебе говорил, что мне просто нужно время, чтобы осознать. И понял я это, только стоя здесь. Жаль, что уже слишком поздно...
***
Что художник должен был пообещать своей натурщице, так никто и не узнал, потому что крики заглушили слова. Огонь взвился до небес. Толпа перекрестилась. Вверх взметнулся серый пепел-тлен, разлетевшись по округе, и застелил небеса, скрыв солнце. В это мгновение случилось одно из множеств солнечных затмений в мире. Это два сердца, соединившись в Вечности, стали одним. На пути к Солнцу... На пути к Свободе... На пути к Мечте... Там, где он нарисует ее еще десятки тысяч раз. Там, где эти полотна станут еще одной вечерней звездой на небосклоне, а не рассыпавшейся в клочья чумазого пепла горсткой бумаги, присужденной гореть веком, клейменным равнодушием и злыми корыстными людьми, которые возомнили себя Богом, действуя от Его имени. Там, где эта звезда через эоны лет упадет на землю в тот момент, когда она увидит его входящим в Санта-Мария-дель-Фьоре снова. И снова. И снова...
30.03.2015