04.05.2013 в 12:12
Пишет Душа в огне:Черный мотылек.
Несмотря на позднюю осень, солнце еще не перестало по-летнему греть и припекало совсем как в жаркий июльский день, нагревая подоконник до раскаленного состояния. Подоконник, на котором стояли в горшках красивые, но неизвестные цветы.
Девушка по имени Амита только что проснулась, поглядела на себя в зеркало, сонно зевнула. Ее взгляд приковал к себе настенный календарь. Красные буквы оглашали месяц, который воцарил сейчас, поправ все законы лета. Октябрь.
Внезапно что-то черное мелькнуло, зависнув на мгновение в воздухе, и исчезло из поля зрения. Что-то в районе оконной рамы. Амита поглядела в окно, но ничего не увидела. Тогда, приблизившись вплотную, она подняла оконную раму, и в лицо ей ударил огненный порыв ветра.
На подоконнике, сложив крылья, сидело что-то маленькое и черное. Присмотревшись, девушка поняла, что именно это создание мелькнуло и исчезло, усевшись на кипящий жаром подоконник, рискуя сгореть от жары или опалить свои ножки. Маленькая бабочка... Черный мотылек.
Девушка протянула руку к малюсенькому созданию, и оно мягко вспорхнуло ей на руку. Черные, цвета ночи, крылья раскладывались и складывались, пока мотылек не вспорхнул ей на плечо. Они могли так долго просидеть, но резкий пронзительный звук музыки в машине под окнами, похоже, спугнул маленького гостя, и он улетел...
Он прилетал каждое утро и стоило ему появиться, ей становилось легко и радостно, — он ползал по ее рукам, а она задорно смеялась, глядя на него.
Однажды наутро шел дождь. Мотылек не прилетел... Амита была очень расстроена. Время шло к одиннадцати, а он неизменно прилетал к десяти каждый день. "Бабочки-однодневки долго не живут", — пыталась она не то убедить себя в чем-то, не то расстроить окончательно. Их пора лето — даже странно, что он задержался до октября.
Отмахнувшись от грустных мыслей, девушка сняла с себя одежду, взяла полотенце и собралась уже в душ, как увидела, что по стеклу, борясь со своей природой, ползет маленькое создание. Девушка бросилась, нагая, к окну. Осторожно взяв его за крылышки, она положила его на полотенце. Но, увы, было слишком поздно...
Пыльцы на крыльях совсем не было. Избитый дождем, распростертый на полотенце, он умирал. Мотылек, который не может летать, — почти что мертвый. Крылья дрогнули... но нет, Амита приняла за их движение порыв ветра с ненавистным дождем. Мотылек был неподвижен. Широко распахнув крылья, он... умер.
Отвернувшись от окна, девушка не сдерживала горьких слез, копившихся не одно тысячелетие. Что-то заставило ее обернуться к полотенцу, савану ее маленького друга. Полотенце было... пустым.
Горячее дыхание обожгло ее шею и кто-то сдавил рукой плечо... Она знала его так хорошо, что ей не надо было оборачиваться, чтобы понять, что это он.
— Наконец ты впустила меня. Меня тронуло, как ты переживала. Это было так... мило, по-моему, — в холодном голосе слышался неприкрытый сарказм. Его волосы щекотали ей шею.
— Я безумно переживала. Я уже не спрашиваю о том, как ты стал мотыльком... Просто, почему ты не явился утром, ровно в десять?..
— Я явился тогда, когда появилась возможность многое увидеть.
Его жесткие холодные мокрые руки сжали ягодицы девушки, и она откинула голову ему на грудь, чтобы увидеть его лицо... Веками любимое и ненавистное. Карие, с зелеными вкраплениями, глаза смотрели на нее одержимо, безумно, — в них до краев плескалась похоть. Бледное лицо в обрамлении черных кудрей — как смысл жизни, как икона.
Вадим... одно произнесенное его имя вызвало в обоих бурю страстей. Резко обернувшись, она впилась поцелуями — жадными, сосущими, в его открытую шею, вылизывая и покусывая нежную кожу... Его рука, намотав на себя ее волосы, резко дернула голову девушки назад, и он впился поцелуями в ее губы, с которых зазмеилась кровь. Его руки лихорадочно обшаривали каждый сантиметр ее дрожащего холодного тела под порывами ветра и дождя, бродившего по комнате. Его руки, нежно проникнув между бедер, рванулись вверх, к самой горящей точке. Волна ошеломительного головокружения сладостной тошнотой обволокла ее своим теплом...
Подразнив ее слегка своими прикосновениями и сжатиями в руках мягкой увлажненной кожицы, нервно выдернув руку и рывком расстегнув пуговицу брюк, приспустив ткань трусов, он ввел свой горячий нетерпеливый , изнемогающий, твердый ствол в глубины между ее ног.
— Вадя... Вадя-я... Ваденька... — ее стоны все громче разрывали квартирную тишь, пока он гладил руками ее лицо, раз за разом вонзаясь все глубже в нее, хотя, казалось бы, уже и некуда. Нетерпеливый, злобный, — он слушал ее стоны с улыбкой на лице, полной нарциссизма и самообожания.
— Моя маленькая шлюшка. Моя грязная потаскушка.Пленница черного мотылька навеки, — произнес он, перебирая шелк ее каштановых волос в пальцах. Резко развернув ее спиной, раздвинув ягодицы, он вонзился своим членом в глубокое отверстие ее тела, исходя млечной жидкостью. Его руки, обрисовывающие контор ее грудей, сжимали, теребили ее соски, затем устремляясь во впадину между ног, выдергивая пальцы раньше, чем девушка успевала кончить, мучая без конца и начала...
Лопатками она чувствовала конвульсии сердца в его прекрасной груди и желала одного: чтобы соитие длилось вечно, чтобы черный мотылек, мрачно порхая, взрезал ее тело своим проникновением, взрезал ее уста своим наглым вторжением, — чтобы она могла чувствовать его вкус, тепло, форму — вечно, чтобы он наполнял ее вечно... магией своего тела. Магией своих невидимых крыльев, которые, благодаря ей не сломает ни один дождь... больше... никогда.
URL записиНесмотря на позднюю осень, солнце еще не перестало по-летнему греть и припекало совсем как в жаркий июльский день, нагревая подоконник до раскаленного состояния. Подоконник, на котором стояли в горшках красивые, но неизвестные цветы.
Девушка по имени Амита только что проснулась, поглядела на себя в зеркало, сонно зевнула. Ее взгляд приковал к себе настенный календарь. Красные буквы оглашали месяц, который воцарил сейчас, поправ все законы лета. Октябрь.
Внезапно что-то черное мелькнуло, зависнув на мгновение в воздухе, и исчезло из поля зрения. Что-то в районе оконной рамы. Амита поглядела в окно, но ничего не увидела. Тогда, приблизившись вплотную, она подняла оконную раму, и в лицо ей ударил огненный порыв ветра.
На подоконнике, сложив крылья, сидело что-то маленькое и черное. Присмотревшись, девушка поняла, что именно это создание мелькнуло и исчезло, усевшись на кипящий жаром подоконник, рискуя сгореть от жары или опалить свои ножки. Маленькая бабочка... Черный мотылек.
Девушка протянула руку к малюсенькому созданию, и оно мягко вспорхнуло ей на руку. Черные, цвета ночи, крылья раскладывались и складывались, пока мотылек не вспорхнул ей на плечо. Они могли так долго просидеть, но резкий пронзительный звук музыки в машине под окнами, похоже, спугнул маленького гостя, и он улетел...
Он прилетал каждое утро и стоило ему появиться, ей становилось легко и радостно, — он ползал по ее рукам, а она задорно смеялась, глядя на него.
Однажды наутро шел дождь. Мотылек не прилетел... Амита была очень расстроена. Время шло к одиннадцати, а он неизменно прилетал к десяти каждый день. "Бабочки-однодневки долго не живут", — пыталась она не то убедить себя в чем-то, не то расстроить окончательно. Их пора лето — даже странно, что он задержался до октября.
Отмахнувшись от грустных мыслей, девушка сняла с себя одежду, взяла полотенце и собралась уже в душ, как увидела, что по стеклу, борясь со своей природой, ползет маленькое создание. Девушка бросилась, нагая, к окну. Осторожно взяв его за крылышки, она положила его на полотенце. Но, увы, было слишком поздно...
Пыльцы на крыльях совсем не было. Избитый дождем, распростертый на полотенце, он умирал. Мотылек, который не может летать, — почти что мертвый. Крылья дрогнули... но нет, Амита приняла за их движение порыв ветра с ненавистным дождем. Мотылек был неподвижен. Широко распахнув крылья, он... умер.
Отвернувшись от окна, девушка не сдерживала горьких слез, копившихся не одно тысячелетие. Что-то заставило ее обернуться к полотенцу, савану ее маленького друга. Полотенце было... пустым.
Горячее дыхание обожгло ее шею и кто-то сдавил рукой плечо... Она знала его так хорошо, что ей не надо было оборачиваться, чтобы понять, что это он.
— Наконец ты впустила меня. Меня тронуло, как ты переживала. Это было так... мило, по-моему, — в холодном голосе слышался неприкрытый сарказм. Его волосы щекотали ей шею.
— Я безумно переживала. Я уже не спрашиваю о том, как ты стал мотыльком... Просто, почему ты не явился утром, ровно в десять?..
— Я явился тогда, когда появилась возможность многое увидеть.
Его жесткие холодные мокрые руки сжали ягодицы девушки, и она откинула голову ему на грудь, чтобы увидеть его лицо... Веками любимое и ненавистное. Карие, с зелеными вкраплениями, глаза смотрели на нее одержимо, безумно, — в них до краев плескалась похоть. Бледное лицо в обрамлении черных кудрей — как смысл жизни, как икона.
Вадим... одно произнесенное его имя вызвало в обоих бурю страстей. Резко обернувшись, она впилась поцелуями — жадными, сосущими, в его открытую шею, вылизывая и покусывая нежную кожу... Его рука, намотав на себя ее волосы, резко дернула голову девушки назад, и он впился поцелуями в ее губы, с которых зазмеилась кровь. Его руки лихорадочно обшаривали каждый сантиметр ее дрожащего холодного тела под порывами ветра и дождя, бродившего по комнате. Его руки, нежно проникнув между бедер, рванулись вверх, к самой горящей точке. Волна ошеломительного головокружения сладостной тошнотой обволокла ее своим теплом...
Подразнив ее слегка своими прикосновениями и сжатиями в руках мягкой увлажненной кожицы, нервно выдернув руку и рывком расстегнув пуговицу брюк, приспустив ткань трусов, он ввел свой горячий нетерпеливый , изнемогающий, твердый ствол в глубины между ее ног.
— Вадя... Вадя-я... Ваденька... — ее стоны все громче разрывали квартирную тишь, пока он гладил руками ее лицо, раз за разом вонзаясь все глубже в нее, хотя, казалось бы, уже и некуда. Нетерпеливый, злобный, — он слушал ее стоны с улыбкой на лице, полной нарциссизма и самообожания.
— Моя маленькая шлюшка. Моя грязная потаскушка.Пленница черного мотылька навеки, — произнес он, перебирая шелк ее каштановых волос в пальцах. Резко развернув ее спиной, раздвинув ягодицы, он вонзился своим членом в глубокое отверстие ее тела, исходя млечной жидкостью. Его руки, обрисовывающие контор ее грудей, сжимали, теребили ее соски, затем устремляясь во впадину между ног, выдергивая пальцы раньше, чем девушка успевала кончить, мучая без конца и начала...
Лопатками она чувствовала конвульсии сердца в его прекрасной груди и желала одного: чтобы соитие длилось вечно, чтобы черный мотылек, мрачно порхая, взрезал ее тело своим проникновением, взрезал ее уста своим наглым вторжением, — чтобы она могла чувствовать его вкус, тепло, форму — вечно, чтобы он наполнял ее вечно... магией своего тела. Магией своих невидимых крыльев, которые, благодаря ей не сломает ни один дождь... больше... никогда.